Три товарища - Ремарк Эрих Мария - Страница 44
- Предыдущая
- 44/98
- Следующая
– Слишком поздно, – сказал Фердинанд, – всегда всё слишком поздно. Так уж повелось в жизни, Робби.
Он медленно расхаживал по комнате:
– Пусть булочник побудет немного один, а мы с тобой можем пока сыграть в шахматы.
– У тебя золотой характер, – сказал я. Он остановился:
– При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не помочь. А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться…
– Ты опять прав, – сказал я. – Ну, давай – сыграем быстро партию.
Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко выиграл. Не трогая королевы, действуя ладьей в слоном, он скоро объявил мне мат.
– Здорово! – сказал я. – Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня, а играешь, как морской разбойник.
– Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, – ответил Фердинанд.
– А почему ты меланхоличен?
– Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Просто так… вообще…
– Но только если он один, – сказал я.
– Конечно. Час теней. Час одиночества. Час, когда коньяк кажется особенно вкусным. Он достал бутылку и рюмки.
– Не пойти ли нам к булочнику? – спросил я.
– Сейчас. – Он налил коньяк. – За твое здоровье, Робби, за то, что мы все когда-нибудь подохнем!
– Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем!
– Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы всё-таки уцелели. Надо выпить и за это!
– Ладно.
Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи, булочник всё еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным, в этом большом голом помещении, и мне показалось, будто он стал меньше.
– Упаковать вам портрет? – спросил Фердинанд. Булочник вздрогнул:
– Нет…
– Тогда я пришлю вам его завтра.
– Он не мог бы еще побыть здесь? – неуверенно спросил булочник.
– Зачем же? – удивился Фердинанд и подошел ближе. – Он вам не нравится?
– Нравится… но я хотел бы оставить его еще здесь…
– Этого я не понимаю.
Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял – он боялся повесить портрет дома, где жила эта черноволосая дрянь.
Быть может, то был страх перед покойницей.
– Послушай, Фердинанд, – сказал я, – если портрет будет оплачен, то его можно спокойно оставить здесь.
– Да, разумеется…
Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к столу.
– Я вам должен еще четыреста марок? – спросил булочник.
– Четыреста двадцать, – сказал Фердинанд, –с учетом скидки. Хотите расписку?
– Да, – сказал булочник, – для порядка. Фердинанд молча написал расписку и тут же получил чек. Я стоял у окна и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете мерцали лица на невостребованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. Какое-то сборище потусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные глаза устремлены на портрет у окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер тускло озарял ею последним отблеском жизни. Всё было необычным – две человеческие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и множество безмолвных портретов.
Булочник вернулся к окну. Его глаза в красных прожилках казались стеклянными шарами, рот был полуоткрыт, и нижняя губа обвисла, обнажая желтые зубы. Было смешно и грустно смотреть на него. Этажом выше кто-то сел за пианино и принялся играть упражнения. Звуки повторялись непрерывно, высокие, назойливые. Фердинанд остался у стола. Он закурил сигару. Пламя спички осветило его лицо. Мастерская, тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг огромной от красноватого огонька.
– Можно еще изменить кое-что в портрете? – спросил булочник.
– Что именно?
Фердинанд подошел поближе. Булочник указал на драгоценности:
– Можно это снова убрать?
Он говорил о крупной золотой броши, которую просил подрисовать, сдавая заказ.
– Конечно, – сказал Фердинанд, –она мешает восприятию лица. Портрет только выиграет, если ее убрать.
– И я так думаю. – Булочник замялся на минуту. – Сколько это будет стоить?
Мы с Фердинандом переглянулись.
– Это ничего не стоит, – добродушно сказал Фердинанд. – Напротив, мне следовало бы вернуть вам часть денег: ведь на портрете будет меньше нарисовано.
Булочник удивленно поднял голову. На мгновение мне показалось, что он готов согласиться с этим. Но затем он решительно заявил:
– Нет, оставьте… ведь вы должны были ее нарисовать.
– И это опять-таки правда…
Мы пошли. На лестнице я смотрел на сгорбленную спину булочника, и мне стало его жалко; я был слегка растроган тем, что в нем заговорила совесть, когда Фердинанд разыграл его с брошью на портрете. Я понимал его настроение, и мне не очень хотелось наседать на него с кадилляком. Но потом я решил: его искренняя скорбь по умершей супруге объясняется только тем, что дома у него живет черноволосая дрянь. Эта мысль придала мне бодрости.
x x x
– Мы можем переговорить о нашем деле у меня, – сказал булочник, когда мы вышли на улицу.
Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочнику, правда, казалось, что в своих четырех стенах он намного сильнее, я же рассчитывал на поддержку его любовницы.
Она поджидала нас у двери.
– Примите сердечные поздравления, – сказал я, не дав булочнику раскрыть рта.
– С чем? – спросила она быстро, окинув меня озорвым взглядом.
– С вашим кадилляком, – невозмутимо ответил я.
– Сокровище ты мое! – Она подпрыгнула и повисла на шее у булочника.
– Но ведь мы еще… – Он пытался высвободиться из ее объятий и объяснить ей положение дел. Но она не отпускала его. Дрыгая ногами, она кружилась с ним, не давая ему говорить. Передо мной мелькала то ее хитрая, подмигивающая рожица, то его голова мучного червя. Он тщетно пытался протестовать.
Наконец ему удалось высвободиться.
– Ведь мы еще не договорились, – сказал он, отдуваясь.
– Договорились, – сказал я с большой сердечностью. – Договорились! Беру на себя выторговать у него последние пятьсот марок. Вы заплатите за кадилляк семь тысяч марок и ни пфеннига больше! Согласны?
– Конечно! – поспешно сказала брюнетка. – Ведь это действительно дешево, пупсик…
– Помолчи! – Булочник поднял руку.
– Ну, что еще случилось? – набросилась она на него. – Сначала ты говорил, что возьмешь машину, а теперь вдруг не хочешь!
– Он хочет, – вмешался я, – мы обо всем переговорили…
– Вот видишь, пупсик? Зачем отрицать?.. – Она обняла его. Он опять попытался высвободиться, но она решительно прижалась пышной грудью к его плечу. Он сделал недовольное лицо, но его сопротивление явно слабело. – Форд… – начал он.
– Будет, разумеется, принят в счет оплаты…
– Четыре тысячи марок…
– Стоил он когда-то, не так ли? – спросил я дружелюбно.
– Он должен быть принят в оплату с оценкой в четыре тысячи марок, – твердо заявил булочник. Овладев собой, он теперь нашел позицию для контратаки. – Ведь машина почти новая…
– Новая… – сказал я. – После такого колоссального ремонта?
– Сегодня утром вы это сами признали.
– Сегодня утром я имел в виду нечто иное. Новое новому рознь, и слово «новая» звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете ли вы или продаете. При цене в четыре тысячи марок ваш форд должен был бы иметь бамперы из чистого золота.
– Четыре тысячи марок – или ничего не выйдет, – упрямо сказал он. Теперь это был прежний непоколебимый булочник; казалось, он хотел взять реванш за порыв сентиментальности, охвативший его у Фердинанда.
– Тогда до свидания! – ответил я и обратился к его подруге: – Весьма сожалею, сударыня, но совершать убыточные сделки я не могу. Мы ничего не зарабатываем на кадилляке и не можем поэтому принять в счет оплаты старый форд с такой высокой ценой. Прощайте…
Она удержала меня. Ее глаза сверкали, и теперь она так яростно обрушилась на булочника, что у него потемнело в глазах.
- Предыдущая
- 44/98
- Следующая