Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 8

— Подождем, пока они там все перепьются, — сказал командир-Левка. — И возьмем тепленькими. Прямо с баб сволочей поснимаем. — он зашипел, как бы подбирая потекшую слюну.

— На воротах все равно кто-то будет, — сказал гранатометчик. У него был резкий армянский акцент. — Я же говорил — с моря заходить надо. С моря всегда прикрытие небольшое.

— На море у них катер с пушкой. И в катере два гаврика. Товар они на катере возят или где?

— Катер-матер… — проворчал армянин. — Подплыли бы тихо — и никакого катера.

— Где катер? Не было катера. Никогда не видел катера. А вот где твой поганый блядский мент, командир?

— Придет, рано еще…

— Что-то я ему не верю, — сказал армянин.

— А кому ты веришь?

— Маме верю. Генералу Погосяну верю. Ментам не верю. Никогда, понял? Еще вот таким от пола был, не верил ментам. И папа мне говорил: последним дураком будешь, если ментам поверишь.

Похоже, он тоже был не молоденький: если и младше Левки, то заметно старше всех остальных бойцов. Лет тридцать, определил для себя Николай Степанович.

И если дойдет почему-то до драки, то — самый опасный боец.

— Ну и правильно делаешь. Но это нужный мент, понимаешь, Тигран? Нужный. Нам без него туда ни в жисть не сунуться.

— Ты — командир… — сказал Тигран и замолчал, оставаясь при своем мнении.

Сидели тихо, изредка чем-то металлически брякая. Кто-то разбирал, успокаивая себя этим, пистолет.

— Не нравится мне собака, — сказал парень в шинели. — Чего она тут ходит? Будто следит. За мной раз кошки следили — жуткое дело…

— Кошки?

— Ну да. Куда ни пойду — следом кошка. Так с неделю за мной и ходили.

— Валерьянку на штаны пролил, — сказал Левка. — Или валокардин. Кстати, никто не взял с собой валокардина?

— Что, сердце прихватило?

— У командира не бывает сердца.

— Идет, — сказал тот, который был с ППШ. — Слышу.

— Вояки, — сказал Тигран. — Слышит он… Я вот слышу, что машина какая-то к лагерю свернула. Это я слышу.

Раздался шорох гальки, и появился девятый: в военного образца крытой куртке и каскетке цвета маренго.

— Ну, слава Богу, — сказал Левка. — Докладывай обстановку, лейтенант.

— Чего докладывать! Пьют! — радостно сказал лейтенант. — Дато с Гвоздем уже в отключке, водилы на рулях спят, бляди скучают, и даже охрана потихоньку принимает. Я им в будку графин коньяка унес. Хороший коньяк, одесский, забористый. Валит с ног, как пулемет.

— А Барон?

— Барон поет — что ему. Поет Барон. «Ай да кон авэла…»

— Гвоздь в отключке? — с сомнением спросил Тигран.

— Так он же на старые дрожжи льет! — закричал лейтенант. — Он на старые дрожжи! Знаешь, как они вчера гудели!

— Сколько охраны? — деловито спросил Левка.

— Трое у Дато и столько же у Гвоздя. Полагается поровну. Давайте, парни, покажите татарве, хохлам да цыганам, кто в Крыму хозяин! Мы же люди официальные, нам нельзя…

Этого Николай Степанович не вынес. «Тот?» — прошелестел он Коминту, и Коминт пожатием руки подтвердил: тот.

— Ну, если уж вы официальные, — сказал он, подходя сзади к лже-менту поганому и накладывая длань на погон, — то я — сама Матильда Кшесинская.

Все вскочили, но Коминт негромко сказал:

— Не вздумайте стрельбу устраивать, козлы. Услышат.

— Да мы с тобой и вручную… — начал кто-то, но Гусар сбил говорившего с ног и встал ему на плечи.

— Спокойно, господа, — сказал Николай Степанович. — Из ваших разговоров я понял, что пришли мы сюда с одной целью. Заодно хочу вас предупредить, что этот вот субъект отнюдь не лейтенант Сермягин, как он себя называет, а глава службы безопасности УНО-УНСА Константин Иванов, он же Котик Перехват. И в лагере сейчас не пьянка, как вам было солжено, а то, что в их кругах именуют «стрелкой», а в высших — «саммитом». Пьяных там нет, дураков тоже. Боюсь, что все дураки сидят здесь. Константин, потрудитесь осветить обстановку надлежащим образом, — движением руки он развернул голову «безпечнику» так, чтобы тот встретился с ним глазами. Испуг и бессильная злость читались в этих глазах.

И панически-напряженным голосом Константин, подчиняясь чужой воле, начал выкладывать все, как оно есть на самом деле. А на самом деле…

— Нам ведь что нужно? — торопливо говорил Котик. — Нам нужно, чтобы вы там шум устроили, чтобы Дато на Гвоздя и Барона плохо подумал, а те на него, ясно? Чтобы не сговорились они, потому как сговорившиеся они нам не нужны. А так ничего плохого я же вам не хотел…

— Не тронь пушку, — предупредил кого-то Коминт.

— Достаточно? — спросил у Левки Николай Степанович.

— А вам я с какой стати верить буду? — буркнул Левка. — Может, вы тоже.

— Представленных доказательств мало? — поднял бровь Николай Степанович. — Кстати, кто вы, герои?

— Мы — Фронт русского национального освобождения Крыма. А вы кто такие?

— А мы просто разыскиваем ребенка, похищенного цыганами. Девочку держат здесь. Считайте, что мы из частной сыскной конторы.

— Крутая, должно быть, контора, — с уважением проговорил Тигран. — А сейчас этот гётферан правду сказал?

— Все, что мы спросили, он сказал. А если о чем-то забыли — сами виноваты. Впрочем, я тут давно с оптикой лежу. Оптика у меня хитрая. Пока что все сходится.

Про оптику он сказал для отвода глаз. «Оптикой» Николая Степановича был Коминт, весь день незаметно проведший там, на территории бывшего пионерлагеря. С приказом все узнать и ни во что не вмешиваться.

— А катер?

— Дался тебе этот катер… — проворчал Левка.

— Хороший катер. Поэтому интересуюсь.

— На катере тоже охрана, — сказал Котик. — Четверо.

— Котельная, — страшным голосом напомнил Николай Степанович.

— Не знаю. — Котик вдруг содрогнулся мгновенно и скривился набок, как при приступе холецистита. — И знать не хочу. Не мое дело. Сидит там какой-то придурок, не выходит никогда.

— А дети?

— Дети к нам не касаемо. Это у Барона спрашивайте.

— Спросим и у Барона… Значит, сказать тебе больше нечего?

— Нечего, начальник, — обрадовался Котик.

— Ну так прощай, — сказал Николай Степанович, убрал руку с плеча — и тотчас китайский нож влетел провокатору под левую лопатку.

Ополченцы в ужасе отпрянули.

— Ребята! — расцвел Тигран-гранатометчик. — Настоящий командир пришел!

Три чайки молча плавали в прозрачном воздухе, описывая странные полузнакомые фигуры. Пляж был невыносимо бел после тихого ночного снегопада, и только две цепочки синеватых следов тянулись рядом, накладываясь и пересекаясь. Люди шли навстречу друг другу, тихие и задумчивые, постояли, обменялись впечатлениями и побрели дальше, каждый по своим несуществующим делам.

Облупившиеся купальни терпеливо настроились ждать лета, заколоченные черным горбылем.

Скучно было в Майоренгофе, скучно и пусто.

Лишь на главной (единственной) улице городка наблюдалось какое-то оживление. Дремали на козлах два извозчика в необъятных собачьих дохах и цилиндрах, шелковых когда-то. Компания совершенно латышских цыган, скромно одетых и разговаривающих хоть и по-своему, но вполголоса, выходила из винного подвальчика. На каждом крылечке сидели кошки, важные, толстые и солидные. Я уже обращал внимание на то, что кошек хозяева-латыши из принципа не кормят, но мышиная охота здесь богатейшая.

Редкие встречные на меня в тщательно скрываемом изумлении и как бы невзначай оглядывались. Все они были белые, голубоватые, зимние, а я — почти черный. При белых выгоревших волосах.

Вход в алюс-бар, как и положено было, запечатали легким заклятием, и я прошел через него, как через краткий порыв встречного ветра. Открывшаяся взору картина меня восхитила.

Войди сюда невзначай посторонний человек, он не удержался бы от восклицания, увидев, как сухонький раввин, одобрительно ворча по-немецки, с азартом обгладывает свиные ножки. Ах, подумал бы он тоже по-немецки, майне либер херрен, как многое изменилось в несчастной Германии без кайзера!..