Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 9

Напротив «раввина» сидел настоящий рабби Лёв — величавый старец с аккуратной стриженой седой бородкой, в сине-сером двубортном пиджаке и вышитой сорочке, старец, которому больше приличествовало бы бродить по саксонским и вестфальским деревням, слушая птиц и записывая пастушеские песни; носитель же подлинно арийского тайного знания, барон Рудольф фон Зеботтендорф, выказывал обликом все признаки восточноевропейского местечкового происхождения. Тем более, что во имя вящей маскировки он носил накладные пейсы и маленькую шелковую ермолку. Помимо нас троих и хозяина, в пивной никого не было и быть не могло; да и я, признаться, чувствовал себя лишним. Однако при беседах такого уровня по традиции положен был посредник, наблюдатель, третейский судья: А за такового договаривающиеся стороны взаимно согласились признать лишь посланца Мадагаскара.

Наставник Рене решил: пусть это и будет первой моей комиссией.

Я бы, понятно, назывался, комиссаром, если бы это старинное слово не пришлось исключить — по очевидным причинам — из нашего рабочего словаря.

Пришлось вернуться к старому персидскому «диперан».

Наставник сказал, вздыхая: Николай, ты же понимаешь, что и те, и другие занимаются вздором. Но это опасный вздор, и поэтому мы, к сожалению, должны знать все.

— Все чисто, — сказал я по-немецки.

Барон кончил жрать и быстрым движением вытер руки о волосы. Потом он потянул носом и попытался раскурить сигару из высушенных капустных листьев, пропитанных эрзац-никотином. Рабби с истинно еврейским многостраданием готов был перенести и это, но не выдержал я. И, раскрыв серебряный портсигар (мой абиссинский трофей), предложил барону пахитоску, собственноручно мною набитую очень хорошим турецким черным табаком «абдуллай». Барон, естественно, взял две — и одну сберег за ухо.

— В Германии выдают одно куриное яйцо на одного ребенка в месяц, — неожиданно глубоким голосом произнес он. — А плутократы.

— Бросьте, — сказал я, смакуя новообретенный немецкий. — Никогда не поверю, что общество Туле так стеснено в средствах: — мне не следовало этого говорить (равно как и угощать барона пахитоской), но протокол протоколом, а настоящая живая жизнь — это другое.

Барон дососал пахитоску до самого мундштука, а окурок бросил в миску с костями.

— О наших средствах предоставьте судить нам, юноша, — сказал он высокомерно. В глазнице блеснул несуществующий монокль. — Ваша задача, молодой человек, не позволить допустить, чтобы евреи в очередной раз обманули человечество.

— Я ведь могу и прервать переговоры, — сказал я и посмотрел ему в глаза, а сам подумал: будешь курить свою капусту. Похоже, барону пришла в голову эта же самая мысль.

— Я, разумеется, не имел в виду рабби Лёва, — сказал он. — Мы люди одного круга.

Благородство, как известно, выше крови. Но, согласитесь, ведь и рабби Лёва могут использовать в своих целях всяческие нечистоплотные личности наподобие Жаботинского или, не к столу будь сказано, Бен-Гуриона.

— Кто такой Жаботинский? — с интересом спросил рабби Лёв. — Я уже не в первый раз слышу это: Жаботинский, Жаботинский.

— Мы здесь вести переговоры не об этом собрались, — сказал барон. — Дело вот в чем, — он вдруг замолчал и хмуро посмотрел на меня. С большим, думаю, удовольствием отправил бы он меня сейчас отдохнуть на дне местной тинной речушки. Да вот только беда: не мог. — Дело вот в чем. Гезельшафт Туле предлагает Каббале обмен. Честный обмен. Честный и выгодный обмен.

Существуют, как вы знаете, сокровенные руны.

И тут произошла полная неожиданность: в пивную ввалились посетители, коих никакой протокол переговоров не предусматривал и предусматривать не мог.

Было их пятеро, все примерно моих лет и чуть помоложе, кто в штатском, кто в поношенной шинели, явно мои соотечественники и наверняка товарищи по оружию. Через заговоренную дверь они прошли так же легко, как проходили в свое время через большевистские полки и дивизии. Ничто не могло свалить их с ног, кроме пули.

Мало их было. Просто мало. А пуль — эх, слишком много пуль запасено было в арсеналах на победный семнадцатый. Так много, что хватило и на девятнадцатый, и на двадцать первый.

— Сакрыто, — сказал хозяин.

— Открой, — велел кадыкастый, в шинели и пенсне. Бывший дроздовец, наверное.

Рука его, согнутая, чуть дрожала.

— Сакрыто, — повторил хозяин и демонстративно повернулся спиной. — Не шуми.

Или ити сфая софдепия пиво пить.

— Братцы, — затосковал дроздовец громко, — столбового дворянина, чухна белоглазая.

Что будет дальше, я уже почти видел. Хозяину набьют физиономию, и он побежит за полицейским; барона обзовут, к вящей радости рабби, жидовской мордой.

А закончится вот чем: барон применит не сокровенную, но вполне действенную руну «иса», и мои братья-офицеры вдруг перестанут понимать, кто они есть и где находятся, затоскуют как бы предсмертно и бесцельно и неудержимо побредут куда-то, да так и не остановятся до самой смерти в ледяном пространстве.

Допустить такого я не мог.

Я встал. Будь я одет, как они, даже разговор мог бы состояться. Я заказал бы выпивку на всех, и мы проговорили бы до утра: то есть как бы мы, потому что моего отсутствия ребята уже бы не заметили. Переговоры же барона и рабби, Туле и Каббалы, пошли бы своим чередом. Но, к сожалению, был я в английском костюме, при котелке и перчатках, с лаковой тростью — преуспевающий компатриот, крыса, успевшая сбежать не с пустыми лапками, пока они там держались зубами из последних сил — и гибли, гибли один за другим. Пристрелят они меня, как сволочь, как собаку — и правы будут. А потом — обзовут барона жидовской мордой.

— Вам еще рано сюда, господа, — сказал я, подходя. Я был все тот же, только во лбу моем они видели дырочку от пули.

— Иисусе Христе, — прошептал тощий в артиллерийской фуражке и мелко перекрестился. — Мертвяк. Допились. Донюхались.

— Господа, — я постарался смягчить голос до бархатного. — Живые сюда не ходят.

Не принято. Вы разве в дверях ничего не заметили?

— Ника? — вдруг страшно прошептал серолицый, с уланским кантом, офицер. И я узнал моего давнего и недолгого друга, тогда вольноопределяющегося Москаленко; мы провели с ним два поиска в Пруссии, после чего он с простреленным легким отправился в тыл. — Так это правда? Когда же тебя?..

— Не так давно. В двадцать первом, в питерской чека.

— А я вот: видишь, до чего дошли?

— Вижу, Павлуша, вижу. И завидую. Не торопитесь к нам сюда, скучнее места еще не придумано. И если вам не трудно: вот, не откажите принять — у нас они не в ходу, а вам могут пригодиться, — я протянул им пачку: здешние несерьезные, но вполне ходовые латы пополам с английскими фунтами.

Дроздовец посмотрел на меня пристально, как бы примеряясь вложить перст в пулевое отверстие. Потом скомандовал:

— Эскадрон, кру-гом. В рай — шагом марш! — на костистом лице его разлилась смертная бледность.

Деньги он, однако, при этом прихватить не забыл и сам отходил пятясь, не подставляя спину.

Переговоры продолжились.

— Я весь внимание, — сказал рабби Лёв и поправил галстух. Было заметно, что надел он этот предмет в первый раз и очень им гордится.

— Существуют, как вы знаете, сокровенные руны, — повторил барон. — Три из них нам удалось разрешить. При раскопках в Лапландии профессором Штауфенбергом был найден резной моржовый бивень.

— Моржовый что? — не расслышал рабби.

— Моржовый бивень, венчавший шлем воина.

— Это, позвольте, вот такие викинговые шлемы с рожками? — изумился рабби. — Какой же должен быть большой викинг!..

— Землю, как известно обязано быть всем образованным людям, населяли в старину гиганты, — поучающе сказал барон. — Но и для гиганта такой шлем был бы немного великоват. Наши специалисты гарантированно установили, что подлиным владельцем шлема являлся сам бог Локи.

— Что вы говорите? — весело всплеснул руками рабби. — И как же это удалось гарантированно установить?