Январские ночи - Овалов Лев Сергеевич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/58
• Следующая

В начале октября, в Териоках, небольшом финском городке, расположенном на берегу Балтийского моря, в пятидесяти километрах от Петербурга, собралась конференция питерской организации РСДРП.

Ленин принимал в ней деятельное участие. Землячка с интересом слушала его выступления и с новым зарядом бодрости вернулась в Петербург.

Но тучи над ней сгущались.

Тусклым ноябрьским днем 1907 года Петербургский комитет большевиков, собравшийся на строго засекреченной конспиративной квартире, был неожиданно арестован.

Землячка очутилась в одной из общих женских камер Литовского замка. Из тюрьмы она пишет Катениной письмо за письмом.

«Моя неспособность уживаться с людьми не передается через толстые тюремные стены. Страдаю я очень от публики тюремной. Что это за ужас, ужас! В лучшем случае две трети мещанки, а остальные… Сколько борьбы из-за шпионок, провокаторов, заведомых черносотенок и сифилитичек…»

Однако Землячка пытается взять себя в руки, и вот железная революционерка сидит и вышивает шарфики!

«Кроме того, передала для вас два шарфика, собственноручно мною вышитых, — пишет она той же Катениной. — Один для вас, другой для Наталки».

Наталка — это Наталия Георгиевна Раскина, по мужу Соболева, врач по профессии, активный работник петербургского большевистского подполья, секретарь подпольного Нарвского комитета.

А следствие идет своим ходом…

«И если все эти годы не удастся сократить, стоит ли жить? — обращается Землячка к Катениной. — Простите, что заныла. Больше никогда не буду. Сейчас у меня сдерживаемая тоска вылилась. Ведь перед публикой здесь никогда не изливаюсь. Наоборот, поражаю хорошим настроением, и было бы странно, если бы поведение мое было иное…»

Она пыталась договориться со своими товарищами по Петербургскому комитету, арестованными вместе с ней, о поведении на суде.

«Хотела бы, чтобы день суда, — писала она, — не был позорным пятном в моей жизни…»

Большинство товарищей, проходивших с Землячкой по процессу, не хотели признаваться в принадлежности к партии, но Землячка, считая каторгу неизбежной, предлагала открыто объявить себя членами партии и уйти с суда с гордо поднятой головой.

«Сегодня получила повестку в суд, — сообщает она Катениной. — Состав суда — председатель Крашенинников (гроза!) и Камышинский прокурор. Все пророчат каторгу…»

Она просит передать для нее в тюрьму приличное черное платье, достать хотя бы на один день, она хочет хорошо выглядеть на суде.

В мае 1908 года состоялся суд. Подсудимых защищали знаменитые адвокаты — Бобрищев-Пушкин, Грузенберг, Левенсон.

Процесс привлек к себе внимание, и суд не решился пойти на крайние меры.

Землячка была осуждена на полтора года заключения в крепости и отбывала свое наказание все в том же Литовском замке.

Она борется за то, чтобы ее перевели из общей камеры в одиночку.

В августе просьбу удовлетворяют.

Условия ее существования ухудшились, камера темная, тесная, сырая, «стены совершенно мокрые, сырость такая, что простыни совсем сырые, ложишься и костями своими ощущаешь сырость». Но Землячка довольна: «Измоталась я в общих камерах».

Теперь она одна и может отдаться своим мыслям, читать книги, думать о будущем.

«Какие перспективы намечаются в жизни партии? — спрашивает она в письме из тюрьмы. — Каковы новые тактические лозунги, или тактика отброшена и осталась одна пропаганда?»

В Литовском замке она заболевает цингой и ревматизмом, который не оставляет ее уже всю жизнь.

«Болят ноги, ломота в ногах, ночью готова прыгать от боли, — жалуется она Катениной. — Не могу стоять на ногах, они опухают и становятся как бревна, просыпаюсь от отвратительного ощущения во рту — полон рот крови…»

В ноябре Землячка посылает Катениной свое последнее письмо из тюрьмы.

— "К моему выходу съедутся все братья…"

В конце 1908 года она покидает тюрьму, встречается с родными и возвращается к прежней деятельности.

Вот уже четвертый день, как Ленин ушел из жизни.

Мысль об этом не оставляет Землячку. Однако жизнь не позволяет сосредоточиться на том, что ее так волнует, жизнь идет своим чередом.

В эти дни особенно заметна повседневная сутолока, но не отмахнуться от нее, не отмахнуться!

За окном зимний морозный день, снег, солнышко, белизна. Сквозь стекла доносится неумолчный щебет, точно вступили в оживленную перекличку воробьи. Но то не воробьи — Землячка подходит к окну — толпа ребятишек мчится посреди мостовой, то ли в школу бегут, то ли из школы, а может, они даже ходили в Дом союзов, хотя из-за морозов детей туда водить запрещено.

Да, жизнь идет, а Ленина нет…

Секретари партийных организаций несут пачки заявлений: рабочие вступают в РКП (б).

Этим заявлениям Землячка ведет особый учет, люди стихийно идут в партию, движение рабочих можно только приветствовать, хотя каждую кандидатуру надо в отдельности рассмотреть и взвесить — способен ли человек стать коммунистом.

Землячка интересуется, как обстоит дело в других районах, и ей досадно, что Красная Пресня опережает Замоскворечье.

Но вот на какие-то минуты она остается одна, и снова мысль устремляется в Колонный зал, где на высоком постаменте, утопая в цветах, лежит тот, кто вдохновляет сотни и тысячи таких партийных работников, как Землячка, возможно совестливее и тщательнее решать вопросы, с какими устремляется в райкомы и парткомы бесконечное множество разных людей.

Около Дома союзов стоят необозримые очереди, сотни тысяч людей прощаются со своим Ильичем, и здесь, в своем кабинете, она тоже думает о нем, прощается и никак не может проститься.

Так тянется день.

Вспыхивает электрический свет. Она не заметила, кто повернул выключатель. За окном смеркается. Ранние белесые зимние сумерки. Похоже, похолодало еще сильнее. Она видит, как несется по улице ветерок. Начинается вечерняя поземка. Закрутится снежок среди мостовой и понесется дальше. Холодно. Грустно.

Неслышно входит ее верная помощница Олечка, ставит на стол стакан чаю.

— Розалия Самойловна!… — В голосе Олечки упрек.

— Ах да, — покорно отвечает Землячка.

Ей не хочется разговаривать, и Олечка понимает ее и также неслышно выходит.

Ни пить, ни есть ей тоже не хочется.

Может она подумать о самом главном, что не дает ей покоя все эти дни. О самом главном. О нем.

Четверть века живет она мыслями, делом, теплом этого человека. Четверть века… Какие необыкновенные четверть века!

Никто из тех, кто когда-либо общался с ним, не забудет его.

Человека нет. Но как историческая личность он будет существовать вечно. Во всей мировой истории не было деятеля таких масштабов, как Ленин.

Но прежде всего он вспоминается ей как человек. Как живой человек. Человек, с которым она здоровалась за руку, разговаривала, спорила, пила за одним столом чай, дышала одним воздухом…

Она видела его еще совсем недавно. Вчера она пешком прошла все пять верст за гробом.

Но вспоминается он почему-то совсем молодым, таким, каким она видела его в Швейцарии.

Все хорошо знают, как выглядел Ленин. Огромный лоб, небольшие внимательные глаза, широкий прямой нос, чуть скуласт, рыжеватые усы, бородка… Но все это внешнее, не передающее характерные его особенности.

Землячка восстанавливает в памяти облик Ленина.

Умен. Удивительно умен! Проницателен. Лицо выражает волю и сдержанность. Но в то же время во всем его облике необычайная нежность. Нежность и одухотворенность. Очень внимательный и мягкий человек…

Мягкий? Никогда он особой мягкостью не отличался. Не отличался и снисходительностью. Но зла в нем не было. За всю свою жизнь он не совершил ни одного злого поступка. Суров? Строг? Да. Но злым не был. К людям он относился нежно. Такого человека ей уже никогда не встретить.

Великий человек, а люди чувствовали себя с ним, как с равным, — с такой простотой, человечностью и обходительностью обращался он с ними. Перед ним невозможно было умничать, невозможно лицемерить, он понимал человека с полуслова, его нельзя было обмануть, перед ним нельзя было притворяться, и если он мог помочь человеку, он всегда помогал.

• Предыдущая
• 27/58
• Следующая