Оживление без сенсаций - Аксельрод Альберт Юльевич - Страница 43

Мы привели цитату из доклада американских реаниматологов. А вот данные советских: если активно применять хорошо продуманный комплекс лекарственных средств, то число полностью восстановившихся после гипоксии мозга пациентов возрастает на 30 %.

Так же, как и американские коллеги, наши реаниматологи применяют для борьбы с отдаленными психическими и неврологическими нарушениями сеансы гипербарической оксигенации. После 12 сеансов ГБО Майя, о которой мы рассказывали в начале этой главы, стала без всякого труда вспоминать рассказ о судьбе бедного козлика. А через три месяца села за пульт энергетической системы.

Что же, найдено радикальное средство — сжатый кислород? Нет, конечно, опыт реанимации подсказывает, что панацеи не бывает. Лекарственный комплекс в сочетании с сеансами ГБО, примененный врачами московской больницы им. Боткина в позднем периоде постгипоксической энцефалопатии, из 23 пациентов помог 13. Но десяти больным лечение все же не помогло: надо искать, анализировать, пробовать.

В маленькой комнатке с громким названием «Центр по реабилитации больных с постгипоксической энцефалопатией» над столом Г. В. Алексеевой ее любимая цитата из книги Джона Стейнбека: «В Китае существовал неписаный закон, по которому человек, спасший другого человека, отвечал за его жизнь до самого ее конца. Ибо, вмешиваясь в решения судьбы, спаситель уже не мог уйти от легшей на него ответственности за это. И мне всегда казалось, что такой закон совершенно разумен».

Перекур

Минута затишья. Наш разговор продолжается в комнате дежурных врачей.

— Вы курите? Нет?.. Завидую. Я никак не могу бросить — дежурства мешают... Говорят, что у курящего есть преимущество: при несчастном случае он теряет меньшую часть жизни, чем некурящий.

— А я слышал такую байку. Вот, мол, все кричат, что курить — здоровью вредить. Мой дед курил всю жизнь и умер в 85 лет, а мой брат никогда не курил и помер в 2 года.

— Шутки шутками, а бросать надо: я как увижу на вскрытии легкие курильщика, из которых сажа сыплется, так твердо решаю — все! А на завтра надергаюсь на дежурстве и опять! Устали? Сделаем хотя бы условный перекур в обходе. Садитесь, пожалуйста, кто где сможет... Здесь у нас за черным чаем собираются дежурные хирурги, травматологи, урологи. Как наберется больше трех, так пошли шутки, воспоминания... Плохо только, что прерывают иногда на самом интересном месте. Иногда одну тему целый день обсуждают, только урывками, да и то каждый раз новый состав: один убежал, другой прибежал... Ветераны больных вспоминают — заслушаешься.

А я ведь недаром сказал Люсе насчет памяти: странная происходит штука — выписываются люди и забывают реаниматологов. Вы, наверное, думаете, что к праздникам у нас весь стол завален поздравительными открытками от бывших больных? Ничего подобного! Так, три-четыре, от самых памятливых. Мы все думаем, почему хирурга, который делал аппендицит, помнят всю жизнь, а реаниматолога, что вытащил из агонии, забывают? Парадокс! Хирург оперировал — осложнение — берем больного к нам — тащим месяц — переводим в хирургию к оперирующему его врачу, автору осложнения. Больной выписывается и пишет благодарность... хирургу, который «спас ему жизнь». А нас не помнит. Может, мы ему потом вспоминаемся в виде общей белой массы? Или просто не хочется бередить старые раны? Но ведь родственники есть! Они-то все знают и должны, казалось бы, помнить! Нет, не помнят.

Вот, например, обидный случай. Поступил к нам больной, 50 лет, крупный инженер, широко образованный человек. Назовем его Владимиром Николаевичем. У него был тяжелый инфаркт миокарда с нарушением ритма. Пережил он у нас 22 остановки сердца, и мы вместе с ним эти остановки пережили. Чего ему только не делали!.. Постепенно состояние улучшилось, а потом повторный инфаркт. Тяжко пришлось. А он прекрасно себя вел, достойно держался, по-мужски, ни одной жалобы. Мы все с ним подружились, в его палате был всегда кто-то из врачей или сестер — просто так, по-дружески. Он был прекрасным собеседником, веселым человеком, без всякого нытья. Потом через два месяца мы его перевели в терапевтическое отделение. Выписался он ходячим, хотя работать не смог... Вот ушел наш Владимир Николаевич из больницы, и как в воду канул: ни одного звонка, ни открытки, словом, ни слуху ни духу. Мы-то знаем, что он жив. И думаем, что переоценили его интеллигентность. А жаль!

— Борис Михайлович! А вы помните всех своих больных?

— Ну, не всех, конечно, но очень многих. Как, например, не запомнить такого, хотя уже лет восемь прошло. Ехал парень, водопроводчик, в автобусе, а там хулиганье привязалось к девушке. Он вмешался— они его ножом в сердце, ранили правый желудочек в двух местах. Его этот же автобус на страшной скорости привез в одну больницу, там кое-как залатали дырки. Потом началось гнойное воспаление сердечной сумки и обеих плевральных полостей. А когда уже развалилась вся грудина, его решили перевести к нам в центр. Мы возились с ним полгода. На респираторе два месяца был. Делали прямое переливание крови... Кормили из ложки, как маленького. Когда его впервые поставили на пол, он посмотрел на свои ноги и сказал: «Ну, я прямо вылитый Хоттабыч!» А ушел из отделения — и ни слова, ни звонка, ни открытки. Наверное, все в порядке, а то бы показался.

Или вот еще история. Помню, зимой, уже под утро, часов в пять — я был в палате — звонок по внутреннему: «Срочно в шоковую!» (так у нас часто реанимационный зал называют). Прибегаю, смотрю — посередине зала стоит в пальто мужчина, глаза безумные. У его ног девочка лет девяти-десяти, завернутая в одеяло. Над ней наша сестра Таня, интубирует ее. По всем признакам остановка сердца. Уж потом все восстановили, как было. У девочки (Мариной ее звали, а вот фамилию не вспомню) начался грипп, а потом осложнение: ложный круп — сужение гортани из-за плотных пленок. Стало трудно дышать, родители вызвали «неотложную помощь», пока она приехала — девочке все хуже, синюха нарастает, возбуждена. Врач хватает ее в машину, отец тоже садится, мчатся в детский реанимационный центр. А дорога как раз мимо нас. И вдруг прямо около нашей больницы у Марины остановка сердца. Машина с ревом к приемному покою, отец с девочкой на руках бегом вслед за сестрой приемного к нам, в шоковую. Начали массаж сердца на полу, ввели трубку в трахею — еле удается продуть воздух в легкие: наверное, пленки крупа забили трахею. Скорей трахеостому! Подняли девочку на каталку— массаж продолжается. Разрезал я трахею... Дело ничуть не лучше: видно, закупорка ниже разреза. Чувствую: если сейчас не освобожу трахею — конец. А достать пробку эту проклятую не могу: трахея узкая, инструмент для хватания не входит. Сто потов сошло — никакого толку. Потом от отчаяния взял, перевернул девчонку кверху ногами, встряхнул, и вылетел прямо-таки камень — такой плотности сгусток слизи и пленок крупозных. И что обидно — мог бы и раньше сообразить: еще старые врачи такой прием рекомендовали, если ребенок поперхнулся. Ну, запустили мы этой Маринке сердце, быстро охладили (детям легко проводить гипотермию — тело маленькое, жира мало), ввели соду, оксибутират. Через десять часов пришла в сознание, а через десять дней бегала по отделению — удержать в постели не могли. Вообще характер у нее — не сахар. Выписалась, как ни в чем не бывало. Год прошел — конечно, ни слуху ни духу. Вдруг — у моей дочки день рождения, шум-гам-тарарам, полно детей, все орут, пищат, чего-то требуют — звонок. Снимаю трубку. «Это Маринин папа говорит». А я с ходу: «У нас тут три Марины, вам какую позвать?» А он: «Да нет. Это папа Марины...» И называет фамилию. Я не сразу сообразил. «Что случилось?» — «У Марины опять грипп, дышит плохо». Ну, я созвонился с детской реанимацией, ее забрали туда, все обошлось без активного вмешательства, потому что вовремя спохватились. Давали ей паровые ингаляции и т. п. Выписалась оттуда, и три года никаких звонков. Да бог с ними, со звонками и открытками! Наше дело — жив человек, и ладно! А хороший он или плохой, тактичный или не тактичный — в конце концов, это уже дело педагогов.