Кремень и кость - Лундберг Евгений - Страница 13

• Предыдущая
• 13/39
• Следующая

Бобры колебались.

Пришельцы положили на лужайку два тонких дротика. Перед оружием не устояли бобры. Обмен продолжался до вечера.

Когда стемнело, племя бобрового озера осторожно отошло к селению. Ночь прошла без сна. Обмен не рассеял недоверия.

На второе утро выяснилось, что большая часть чужой орды ушла, и лишь небольшая группа людей сидела на корточках на открытом со всех сторон холме.

Люди бобрового племени, точно по сигналу, схватились за оружие и кинулись к пришельцам. Бобры не испытывали прямой вражды, но ведь чужое племя унесло ценнейшие их предметы, а взятое у него — все равно как свое, о нем уже можно было не заботиться. К тому же чужих осталось мало, значит нечего было их щадить.

Погоня длилась весь день и всю ночь. Наиболее благоразумные из преследователей с полдороги повернули к дому. Остальные не возвратились никогда. Темноволосые, коварно заманив их и перебив, завладели их оружием, шкурами и амулетами.

Священным огнем племени был зажженный прародителями костер. Он был свидетелем истории племени.

Но мастера, работавшие над кремнями, знали еще ничтожных и суетливых братьев древнего огня. Эти искры рождались случайно — от удара о кремень, и век их был короче века мотыльков-однодневок. Искры, падавшие при ударе на край одежды или на сухой мох ложа, вгрызались в то, что попадалось на пути.

Кремневый огонь стал сопровождать охотников в скитаньях. Кольцо костров охраняло лесной ночлег. Зажигая прошлогодние травы, охотники гнали, куда хотели, антилоп, лошадей и буйволов.

(примечание к рис.)

Связь отдельных охотников с племенем была неразрывна лишь в давние времена первобытных скитаний. Страх и голод сколачивали воедино маленькое племя вернее, чем укрывавшая людей от непогоды пещера. Уменье вялить мясо, сушить фрукты, копить одежду и оружие ослабили эту связь. Теперь она подалась еще больше. Вооруженный копьеметалкой человек, с запасом кремней и трута шел, куда хотел, меньше, чем прежде, страшась одиночества.

Старцы противились ослаблению связей внутри племени. Возрастающая подвижность отдельных охотников беспокоила их гораздо больше, чем темные и злые силы, которыми они населяли лес и дол. Независимости отдельных групп охотников с женщинами и детьми старики противопоставляли полученный от предков опыт.

Они облекали этот опыт тайной. Считали себя хранителями священного огня, который за лесом лет стал казаться живым существом. Знание примет сочеталось с верой в гадания.

Старики поддерживали в соплеменниках страх перед смертью, перед лесною и ночною нечистью, перед нарушением запретов. Понятное и радостное в жизни они и для себя и для племени пытались поставить в связь с непостижимым — со смертью. Племя из века в век создавало обряды колдовства, в которых повторялось всегда одно и то же. Шум и пляска должны были свидетельствовать о силе человека и испугать грозящую ему смерть. Заунывное пение во время пляски еще больше разжигало извечную тоску. Обильная пища поднимала силы во время мрачных жертвенных пиршеств, и тогда от избытка пищи, от сознания своих сил, от воспоминаний о худших временах вместо тоски приходило опьянение, пляска становилась стремительнее, глаза разгорались, племя торжествовало победу над воображаемыми напастями. Жизнь снова казалась сильнее смерти.

(примечание к рис.)

Иногда в отсутствие мужчин беспричинный страх овладевал женщинами и детьми где-нибудь в отдаленном углу становища. Начиналось смятение. Призывали старцев. Одни видели зверя, другим чудились духи-враги. Подростков влекла неизвестность темных зарослей. Старухи дрожали всем телом.

— Это дух-враг скрывается в кустах у жилища, — говорили старцы, соединяя воедино самое таинственное, что было в человеческой жизни: враждебные силы земли и тьму бесконечных лесов, покрывавших эту землю.

И духа-врага начинали пугать, как дикого зверя: криками, оружием, огнями. Показывали ему ожерелья из медвежьих зубов или шкуры затравленных зверей и бросали ввысь и вдаль стрелы.

Но мало было испугать духа-врага; надо было еще и задобрить его. Вслед воображаемой тени бросали куски мяса, горсти зерен, деревянные чаши с выжженною сердцевиною.

— Пей, ешь, но уходи от нас! — кричали они и еще щедрее одаривали неуемного гостя.

Жертвоприношение духам-врагам стало законом, его совершали по правилам. Люди перестали кидать беспорядочно пищу и предметы, а начали сносить их и складывать в условленных местах или у жилищ старцев, которые все знают и во всем могут помочь. А для духов оставались жесты покорности, пляски и пение. Люди стали думать, что не мясо, не зерно и не чаши нужны беспокойным и враждебным теням, а только добрая воля отдать им все, что они могут пожелать. Заклинатель произносил, опьяняясь от движения, непонятные слова. Ему казалось, будто не он, а кто-то другой их произносит. Пляшущие отвечали ему неистовыми голосами. Плясали за себя и за врагов, и не было границ между действительным и воображаемым.

(примечание к рис.)

Как бы велики ни были знания стариков о жизни, сил у стариков не было. Между поколениями проходила черта непонимания. И потому старики делали вид, будто именно угасание дает им эти таинственные знания. Они ходили под солнцем, обоняя смерть, как юноши и мужи обоняли аромат затравленного зверя.

Старик без слов понимал старика. Когда двое их встречались в бессонные ночи среди затерянного в диких пространствах становища, мир обоим казался остывающим и пустынным. Радость обладания таинственными знаниями не могла заменить им солнце, любовь и охотничьи подвиги. И потому области таинственного становились все шире, точно дым жертвенных костров стлался по доисторической земле перед далекою бурею.

(примечание к рис.)

И у старика и у молодого левый глаз одинаково смотрел в сторону. Этот недостаток делал их лица до смешного похожими. Вероятно, это были отец и сын. Родственные связи забылись еще тогда, когда сын едва научился ходить.

Старик целыми днями ловил рыбу. Он мастерски приготовлял костяные крючки для рыбной ловли, голова его от вечного ожидания добычи наклонилась вперед, пальцы плохо разжимались. Его прежние более почетные имена были забыты. Младшее поколение называло его Старым Крючком.

Молодой косоглазый не был ни особо сообразительным, ни более других одаренным человеком, но он был очень подвижен. Его сверстники, зрелые мужи племени и старики, если не охотились, не ловили рыбу или не ели, проводили дни в полном бездействии или сне. Только дети и подростки передвигались с места на место без цели или придумывали поводы для передвижений. Косоглазый, несмотря на то, что ему со дня на день должно было исполниться двадцать лет, сохранил детскую подвижность и детское любопытство. И при этом по странному стечению обстоятельств ему обычно удавалось все, что бы он ни предпринимал. Это свойство Косоглазого трудно было бы объяснить как-нибудь разумно, но оно отличало его от других людей племени. И старцы не терпели его. Он ни в ком не нуждался. Жертвоприношения казались при нем излишними. Все давалось ему в руки само.

• Предыдущая
• 13/39
• Следующая