Кремень и кость - Лундберг Евгений - Страница 23

• Предыдущая
• 23/39
• Следующая

Охотники, на которых он рассчитывал, рассеялись. А оставшиеся верными отступили к выходу. Их было всего пять, но лица этих пяти придали силы Рысьим Мехам.

— Пошлем охотников, их перебьют поодиночке, — продолжал высокий старик таким голосом, как будто беседа бесконечно веселила его. — Ты уже разослал гонцов, не спросясь у племени. Куда ушел Лесной Кот? Где светловолосые? Не ты ли подучил Косоглазого?

Рысьи Меха освободил плечо от жесткой руки и спокойно сказал:

— Люди древних времен жили в одиночку, а мы живем племенем. Они бродили, а мы построили хижины. Ты знаешь не хуже меня, что говорят предания бобрового племени. Мена за мену, неломкое дерево за кость, цветные раковины за мех. Так было. Почему не быть еще раз? Ты понимаешь сам, ты не безмозглый Старый Крючок.

Рысьи Меха круто повернулся и вышел из старческого круга. Охранявшая выход горсточка друзей растаяла. Вместо пяти оставался один — огромного роста силач, с доверчивыми глазами, у очага — кроткий, как сосунок лани, а в бою — не знающий удержа. Рысьи Меха мало рассчитывал на его поддержку.

Медлить не следовало — последняя игра начиналась. По мере того как охотники утоляли брагою жажду, жажда их ножей увеличивалась. Пленника перебрасывали из рук в руки. И каждый раз на теле прибавлялось по маленькой кровоточащей ранке. Пройдя круг, пленник поневоле приближался к костру, и его тело вздрагивало от жестокого жара. Но его подхватывали запачканные кровью руки сидящих дальше, бросали к следующим, и, как челнок у водоската, он, то подымаясь вверх над кругом, то падая на землю, бессильно отплывал от древнего костра, чтобы пристать к нему вновь еще более обессиленным. Жар сменялся прохладой, но уколы не прекращались — становились чаще и глубже.

Конец жертвоприношения был близок. Старейший стоял у костра, и неистово пляшущим одноплеменникам казалось, что не он один стоит, а насторожилась в ожидании жертвы: под широкими совиными крыльями стая лакомых до крови зверей. Круг стал наконец единым, слитным, как воды ручьев по весне.

Женщины Косоглазого дождались мгновения, когда племя забыло о них. Сторожившие их родичи и доверенные старейшин вместе с другими охотниками капля за каплей точили кровь жертвы. Боясь упустить время, женщины кинулись к жилищу Косоглазого. Та, которую звали Охотничий Силок, сорвала с себя одежду. В нескольких шагах от нее на ярко залитой солнцем площадке ужо стояла на коленях самая младшая из женщин Косоглазого. Другие почти распростерлись на земле у ног Охотничьего Силка. Раздался негромкий запев, и Охотничий Силок и все, кто стоял и лежал за нею, боязливо оглянулись, не слышит ли кто-нибудь их голосов. Кругом не было ни души.

Запев стал громче. Точно ножи разрезали его первые ноты плача. Но ни бабочка, ни муравей, ни кузнечик, ни гусеница, ни муха — ничто живое не появлялось на тщательно разостланной и разглаженной на камнях одежде.

Гудение голосов возле медвежьей пещеры усилилось. Жалобный крик, еще крик и еще, и в ответ на него — нестройный торжествующий вопль множества пьяных голосов. Потом все стихло.

Женщины, напряженно сгибаясь над разложенной на земле одеждой, почти прикасались к ней нахмуренными бровями. Руки их шарили по краям одежды, в беспокойстве слегка приподымая ее. Охотничий Силок в ревнивой тревоге оглядывалась на зоркую и быструю, как ящерица, самую молодую.

— Шевелится что-нибудь у тебя, Утренняя Ящерица? — беззвучно, одними губами спросила Охотничий Силок. Совсем молодая мотнула головою. И вдруг в траве что-то шевельнулось. Это был кузнечик. Молодой страстно захотелось, чтобы этот кузнечик был именно он, Косоглазый. Застыла и Охотничий Силок. Подтолкнуть его? Испугать? Запрещено! И все-таки от страстного нетерпения она слегка пошевелила коленом. Кузнечик услышал шорох. Тельце его напряглось, он секунду помедлил, но услыхав под коленом повторное шуршание, изо всех сил прыгнул на середину потертой лоснящейся одежды. Случилось это несколько мгновений спустя после того, как оборвался торжествующий вопль племени, казнившего Того Другого.

Кузнечик был силен, упруг и дерзок, как юноша. Утренняя Ящерица увидала его выпуклые немигающие глаза, и ей показалось, что один глаз косит. Но она тут же подумала, что ошиблась. Глаза были одинаковые и глядели прямо перед собою, а цепкие ножки уже заводили веселую скрипучую музыку.

«Если косит, значит нет Косоглазого в живых, — вихрем неслись мысли в голове женщины. — Если не косит, это не Косоглазый, а Тот Другой. Нет, не косит», с уверенностью подумала она.

Она бережно завернула кузнечика в край одежды и, заглянув в темные с кровавыми от натуги прожилками глаза старшей, звонким, веселым голосом проговорила:

— Это не он. Это Тот Другой.

В ту же ночь кузнечик был похоронен в потайном месте, невдалеке от новых могил племени. В течение четырех лун Охотничий Силок приносила сюда пищу и питье. Другие женщины по вечерам взрывали землю вокруг могилы, чтобы наутро поглядеть, нет ли следов умершего, не ходил ли он ночью к становищу… Следов не было. Душа была довольна оказанным ей почетом. Душа Того Другого понимала, что оружие и утварь пришлось оставить дома: одноплеменники могли заметить их исчезновение и разыскать могилу. Но сеть для птиц, сплетенную из конского волоса, Охотничий Силок все-таки сунула под ближайший к могиле камень. Она славилась среди женщин племени умением плести из лыка и волоса силки, пояса и украшения.

Быстро текли мимо берега. Над головами вились, налетая стайками, белогрудые чайки. От их пронзительного крика, от мелькания берегов и от бездействия кружилась голова. С каждым часом сильнее томил голод.

Тяжелы были дни, но ночи казались еще тяжелее. Полоса дождей прошла, рано всходила и до рассвета провожала плывущих полная пронзительная луна. В прибрежных рощах перекликались филины. Выли и хохотали, как женщины, оплакивающие покойника, шакалы. Казалось, что никогда уже не зайдет эта страшная, бледная упорная луна и никогда не прекратится равномерное мелькание берегов.

Днем беглецы остерегались стоять или сидеть на плоту. Они протягивались на влажных бревнах, опирали головы на руки и глядели вдаль. Младшего из светловолосых по утрам бил озноб, в полдень он обливался потом и тяжело засыпал. Сны ему снились страшные, и всегда в них участвовал Косоглазый. Старший успокаивался под плеск бьющей о ствол воды. Только Крот копошился над чем-то, уходя подальше от светловолосых к противоположному концу плота. Воровато оглянувшись на светловолосых, Крот вынимал из-за пазухи какие-то предметы, перебирал их и опять прятал.

— Если ты взял с собой дары для духов, охраняющих дальние берега и воды, не прячь от нас, — сказал старший из светловолосых.

— Это не дары, — растерянно ответил Крот.

— Пища? — допытывался светловолосый.

Он быстро оперся ладонями и коленями о мокрое бревно и на четвереньках перебежал к противоположному концу плота. Младший тоже проснулся и, вяло склонив голову набок, прислушался.

— Если пища, почему не поделишься?

— И не пища, — сказал Крот, низко опуская голову. — Это я взял…

Светловолосый резким движением вынул у него из-за пазухи ожерелье из медвежьих зубов, тонко убранную рукоять из мамонтовой кости, резное изображение коня, задравшего прекрасную и злую голову с раздувающимися ноздрями, и несколько обломков Мамонтова бивня с едва намеченными очертаниями украшений.

— Взял у племени! — сказал старший из светловолосых, оступившись на скользком бревне. — Взял сам! — с выражением ужаса на обычно спокойном лице повторил он, обращаясь к младшему.

• Предыдущая
• 23/39
• Следующая