Новейшая оптография и призрак Ухокусай - Мерцалов Игорь - Страница 56

Описать его форму было бы сложно. Более всего он походил на необычную елочную игрушку: словно дюжина бабочек, сцепившись лапками, расправили волнистые крылья, плоскости которых пересекались под различными углами. Он был начисто лишен ауры, но о том, что он является живой формой, свидетельствовали вихорьки магических энергий, выглядевшие как упорядоченный хоровод светлых пятнышек, исполнявших медленный танец на густой, будто затененной, зелени «крыльев».

Сударый, впрочем, недолго рассматривал предметного призрака. Первым делом он довел до конца необходимые три такта заклинания, а потом, держа бутылку нацеленной на Ухокусая, снял очки. И сразу понял, почему его спутники воскликнули «вот он» раньше, чем сам Сударый заметил свою «добычу».

Ухокусай не скрывался — напротив, нарочито бросался в глаза. Он стоял на Вередином столе в облике странной конструкции, которую, впрочем, без труда узнал бы всякий, кому доводилось рассматривать гравюры художников Рассветной страны. Это был бумажный фонарь — прямоугольный каркас из деревянных реек, обтянутый желтоватой бумагой; на каждой стенке был нарисован бледно-красный пион, нежный, просвечивающий в лучах горящего внутри светильника.

— Полдела сделано, — сказал Сударый. — Осталось только закончить заклинание…

Он зацепил духовиды дужкой за петлицу, переложил бутыль в левую руку, а правой вынул из кармана тетрадь и открыл на заложенном месте. Однако прежде, чем он успел опустить глаза к тексту, девичья рука отняла у него тетрадь.

— Пожалуйста, не делайте этого, Непеняй Зазеркальевич, — попросила Вереда. — Он обещал, что никуда не убежит, если вы не будете использовать бутылку.

— Какого черта, Вереда! — воскликнул Персефоний. — Ты что, белены объелась?

— Не смей ругать Вереду! — тотчас откликнулся Переплет. — Это во-первых. Во-вторых, не смей поминать нечистого в доме. А в-третьих… Вереда, ты, в-третьих, рехнулась?

— Во всяком случае, мое сумасшествие не заслуживает грубости, — гордо ответила девушка.

— Помолчите-ка все, — тихо сказал Сударый. — Вереда, ты, кажется, сказала, что он обещал?

— Да. Он сказал, что признает себя побежденным и согласен принять ваши условия, только очень просит не загонять его в бутылку.

— Он что, умеет говорить?

— Конечно, умеет. Да вы обратитесь к нему, Непеняй Зазеркальевич! Он ведь того и ждет.

— Гхм, — прокашлялся Сударый и, чувствуя себя немножко неловко, произнес, обращаясь к фонарю: — Это правда? Ты умеешь говорить?

И тотчас в приемной возник голос. Он исходил, несомненно, со стороны стола, хотя никакого видимого движения фонарь не произвел, только заметалось пламя в его светильнике.

— Да, я умею говорить. Прошу принять мои глубокие извинения за все причиненное беспокойство. Обещаю не делать попытки сбежать или причинить какой-либо вред этому дому и его уважаемым обитателям, если только вы не станете сажать меня в эту ловушку.

Голос был звучным и бархатисто-мягким, и вместе с тем каким-то неестественным. Он говорил очень чисто, разве что с какой-то чудинкой, напоминавшей акцент, хотя, разумеется, никакого акцента у него быть не могло. Ведь предметный призрак не имеет речевого аппарата, который мог бы привыкнуть к определенному звуковому ряду; звуки его речи рождались в воздухе за счет совсем других усилий.

— Как мы можем тебе верить? — настороженно спросил Персефоний, во все глаза следивший за этим таинственным существом, из-за которого он претерпел столько волнений и даже провел день в каталажке.

— Я отдаю себя в ваши руки.

— Разве ты не видишь, что он не пытается убежать? — гневно спросила Вереда.

— Да ведь его заклинание держит, — предположил Переплет.

— Сейчас держит, — промолвил Сударый. — Но он показался нам по собственной воле. Вереда, когда же ты с ним договорилась о… сдаче?

— Примерно за полчаса до вашего возвращения. Все были заняты, а я мучилась от безделья. Посетителей нет, учеба в голову не идет, все так тревожно… Ну и я решила попробовать. Пошла в студию и позвала Ухокусая. Он ответил…

— И ты молчала? — воскликнул упырь.

— Ну да, я решила, что лучше будет рассказать всем сразу, когда Непеняй Зазеркальевич вернется. Только не знала, как начать. Ухокусай говорил, что вы наверняка принесете бутылку от де Косье. А он страшно боится этой ловушки.

— Почему же не удрал, коли боится? — недоверчиво спросил домовой.

— Не знаю. Я его недолго расспрашивала. Думала, когда все соберемся, он сам расскажет, а вы, вместо того чтобы послушать меня, устроили погоню…

— В то время как Ухокусай тихо сидел в ящике стола рядом с Нышком? — догадался Сударый. — Это его я разглядел через духовиды, но решил, что вижу твоего любимца. Так, значит, сударь, — обратился он к предметному призраку, — вы не желаете быть запечатанным в этой ловушке? Но каким еще образом можем мы обеспечить свою безопасность?

— Здесь уже почти некому меня бояться, — промолвил Ухокусай; вновь затрепетало пламя у него внутри. — Одно и то же ухо дважды кусать нельзя. Правда, остаетесь еще вы, господин молодой мастер оптографии. Признаюсь, что я не удержался и укусил вас во сне один раз, но это нельзя засчитывать, ухо нужно кусать только у бодрствующего разумного. Так что вы еще ни разу не укушены, если судить по правилам… Но я могу дать слово, что больше не укушу ни одного уха в этом доме.

— Для вас это как будто игра, — сказал Сударый. — А не могли бы вы, сударь, дать слово, что вообще больше не укусите ни одного уха?

Пламя в фонаре на миг угасло, а в воздухе разлился странный звенящий звук, должно быть, изображавший тяжкий вздох.

— Я очень сожалею, господин молодой мастер оптографии, но такого слова я дать не могу. Потому что уши — это совсем не игра. Это моя злая карма.

— Не понимаю вас.

— Я — лишенный формы. Князь Мертвых проклял меня, и я лишился формы. Я закончил старую жизнь и начал новую, но карма моя бесповоротно очернена проклятием. Я обречен кусать уши. Я не могу их не кусать. — Помедлив, он добавил: — Очень сожалею.

— Но какой смысл в таком проклятии?

— Выражение злобы, — ответил Ухокусай. — Стремление унизить, отдалить следующее перерождение и сделать его крайне незавидным. — Он помолчал и спросил: — Могу ли я узнать ваше решение, господин?

— Ты имеешь в виду — сажать ли тебя в бутылку? Я еще не решил. — Краем глаза Сударый заметил, как недоуменно воззрились на него Персефоний с Переплетом, но благодарный взгляд Вереды поддержал его. — Отчего вы так боитесь бутылки, сударь?

— Прошу прощения, но мне кажется, вам удобнее обращаться ко мне на ты и называть Ухокусаем, — вежливо прогудел украшенный пионами фонарь. — Мне кажется, так будет правильнее. Что же касается ловушки, то пребывание в ней поистине ужасно. В бутыли я не могу принять никакую форму, я становлюсь ничем. Мне не хватает высот духа, чтобы достойно переносить это ужасное подобие небытия. Я сознаю, что слабость и только слабость заставляет меня сдаться на вашу милость, и это наполняет меня стыдом, но то, что ожидает меня в бутыли, гораздо хуже. Там я не могу даже стыдиться.

— Многие духи не раз и не два проходили через такие ловушки, а некоторые джинны даже с удовольствием соглашаются посидеть в них несколько десятков лет, — заметил Персефоний.

— Наверное, — согласился Ухокусай. — Ведь у них есть форма. Их сущность не страдает от заточения. Но для меня это хуже позора и бесчестия, потому что небытие не позволяет даже страдать. Карма застывает, как лед, и останавливается колесо судьбы, будущее исчезает, прошлое теряет смысл. Это ужасно. Даже позор может вынести тот, кто знает, что в будущем его ждет искупление. Но когда нет ничего… — Призрачный голос дрогнул.

— Что ж, мне очень не хотелось бы подвергать вас… тебя страданиям, — сказал Сударый. — Но какой еще способ сможет обезопасить нас и не только нас, но всех вокруг? Я немного знаком с теорией кармы и догадываюсь, как серьезно ты к ней относишься, но то, что ты вытворяешь, это же сущая дикость!