Эпопея любви - Зевако Мишель - Страница 20
- Предыдущая
- 20/82
- Следующая
— Не волнуйтесь, Ваше Величество! — произнес Панигарола, — наш почтенный настоятель не осмелится раскрыть кому бы то ни было инкогнито столь высокопоставленной особы. Но вы вполне могли бы избежать подобных трудностей. Достаточно было послать за мной, и я явился бы в Лувр по первому вашему зову.
— Неужели?
— Я говорю правду, божий человек лгать не смеет.
— Конечно! Но я знала когда-то некоего маркиза де Пани-Гарола, который являлся в Лувр лишь тогда, когда этого ему хотелось.
— Человека, о котором вы говорите, больше нет, мадам! Панигарола выпрямился. Его изможденное суровое лицо дышало зловещим величием. Словно статуя застыл монах в своей черно-белой рясе. Наконец Екатерина, чтобы начать разговор, осмотрелась, как бы ища стул. Панигарола, не спеша, пододвинул королеве деревянный табурет — других стульев в келье не было.
— О нет! — улыбнулась Екатерина. — Это для меня слишком жестко, я монашеского обета пока не давала.
Королева присела на край кровати.
— И вы, маркиз, садитесь, — сказала она, указав монаху на табурет.
Панигарола отрицательно покачал головой: он уважал этикет и не хотел садиться при королеве.
— Маркиз, — продолжила Екатерина, — я пришла к вам не как королева, а как друг, ваш искренний и верный друг… Но как же вы изменились, мой бедный Пани-Гарола! Вы ли это? Бледный, изможденный, право, одни кости остались… Может, я знаю лекарство от поразившего вас недуга?
Екатерина говорила в легком, шутливом тоне, но монах все более мрачнел. Он стоял, надвинув почти на глаза капюшон своей рясы. Королева видела лишь его узкие, плотно сжатые губы и заострившийся подбородок.
— Мадам, — сурово произнес Панигарола, — вы хотите, чтобы я был искренен. Хорошо! Вспомните, когда я прибыл к французскому двору, вы вообразили, что я — тайный эмиссар итальянских властей и намерен вступить в заговор с маршалом де Монморанси. Вы предполагали, что мне известны важные секреты, и, чтобы выудить их, подослали ко мне одну из ваших шпионок. Эта женщина быстро убедилась, что я и не помышляю ни о каких заговорах. Тогда вы успокоились и даже соблаговолили предложить мне кое-что, но я, впрочем, отклонил ваше предложение. Вы предложили мне служить вам, стать вашим сторонником и активно заниматься политикой. Я же был молод, страстен и хотел наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях. Несмотря на мой отказ, вы облагодетельствовали меня вашей дружбой. Может быть, вы все-таки надеялись, что придет день, наступят потрясения, которые изменят мою жизнь, и вот тогда я стану послушным орудием в ваших руках… Не обижайтесь, Ваше Величество, я, наверное, слишком резок, но искренен…
— Но я не сержусь, mio caro, — проговорила Екатерина и улыбнулась еще обворожительней, — но, скажите, откуда вам известно, что я считала вас итальянским шпионом?
— Это получилось само собой, мадам. Та женщина, что вы мне подослали, серьезно заболела…
— Знаю, после родов… а вы были отцом, дорогой маркиз. При этих словах монах с трудом подавил рыдание.
— Все так, — продолжал он, — эта женщина родила ребенка… Как-то ночью она выкрала мои бумаги и передала их вам. Так я догадался, что она — ваша шпионка. А потом, после родов, мечась в лихорадке, она проговорилась о ваших замыслах. Вот тогда-то я и заставил ее написать письмо, в котором она призналась в убийстве собственного сына. И сам, зная ваш характер, вручил это письмо вам, желая отомстить.
— Значит, вы полагали, что я предам Алису суду и палач воздаст ей должное.
— О нет, мадам! Я хорошо знал вас… А, стало быть, прекрасно понимал, что вы не предадите смерти женщину, если вам в этом не будет никакой выгоды. Но я полагал, что, владея письмом, вы превратите ее в свою рабыню. Придет день, и она полюбит, а вы не настолько великодушны, чтобы в этом случае скрыть от ее избранника прошлое Алисы де Люс. И я полагал, что тогда она будет страдать, так же, как страдал я. Вот это и будет моя месть. Как видите, мадам, я был искренен…
— Да! Полная искренность! Но я на вас зла не держу. Наоборот! Вы — человек, каких мало, маркиз!
— Мадам! — воскликнул маркиз, и глухое отчаяние послышалось в его голосе. — Я бы благословил вас, если бы вы, сочтя себя оскорбленной, предали бы меня в руки палачу. Тогда я бы закончил свое бренное существование, ибо сам не в силах положить ему конец! Я уже никому не нужен и превратился лишь в жалкое подобие человека… Была минута, когда я надеялся, что мне удастся уверовать в Бога…
— Так вы не веруете?
— Нет, мадам!
— Мне жаль вас! — произнесла Екатерина.
— Я сделал все, что мог: я яростно обрушивался в моих проповедях на гугенотов, имел дерзость нападать на короля, вашего сына, — все это льстило моей гордыне… но ныне я снова впал в ничтожество…
— Но почему же? — живо поинтересовалась королева.
— Я снова встретил ее, ту женщину, и любовь, которую я считал угасшей, вспыхнула во мне с новой силой.
Глаза Екатерины загорелись. «Он у меня в руках!» — подумала королева.
На несколько минут в келье повисло тяжелое молчание. Екатерина сидела неподвижно. Наконец, монах не выдержал и устремил на королеву вопрошающий взор.
— Хотите знать, зачем я явилась сюда? — спросила королева.
— Мой долг — выслушать Ваше Величество, у меня нет права задавать вопросы.
— Но все же будем считать, что вы меня спросили, и я отвечу на вопрос, который читается в ваших глазах. Успокойтесь, я не собираюсь просить вас стать моим духовником…
Монах снова застыл, словно статуя. Казалось, ничто его не волнует и не задевает.
— Посоветуйте, как мне поступить, — продолжала королева. — Есть одна проблема, в решении которой, полагаю, заинтересованы и вы… Скажите, маркиз, вам не кажется, что Алиса уже достаточно страдала и вы отомщены?
Монах медленно поднял глаза и внимательно посмотрел на королеву.
— Помните то письмо, — сказала Екатерина, — она написала его под вашу диктовку, и вы мне вручили его. Знаете, маркиз, я хочу вернуть его несчастной. Не надо больше мучить ее, а вы как думаете?
— Я вполне согласен с Вашим Величеством, — бесстрастно ответил монах.
«Неужели он хитрит? — подумала королева. — Нет, клянусь Мадонной, он вполне искренен». А вслух она произнесла:
— Я рада, что вы так думаете, ибо то письмо… я уже отдала его Алисе.
— Значит, теперь она свободна? Я хотел сказать, она уже не в вашей власти, мадам? — спросил Панигарола спокойным тоном.
Подозрительной Екатерине показалось, что монах уж слишком спокоен. Но вслух королева лишь произнесла:
— Теперь она и не в вашей власти, отец мой.
— Но я никогда ей не угрожал.
— Право, маркиз, вы рассуждаете как ребенок. Неужели вам неясно, что мне известно об исповеди Алисы в Сен-Жермен-Л'Озеруа, что я знаю о вашей встрече в ее домике? Я все видела и слышала, пусть не собственными глазами и ушами, но глазами и ушами особы, которая мне абсолютно предана. Вы любите Алису до сих пор. Поэтому-то вы, благородный, утонченный аристократ, опустились до того, что стали поминать усопших на парижских улицах. Ведь и так никто не мешает вам, рыдая, бродить вокруг дома Алисы. Вы боготворите ее до сих пор! И мне это прекрасно известно!
— А я и не отрицаю, что люблю ее, — ответил монах. Панигарола заговорил страстно, и его фигура уже не напоминала каменное изваяние:
— Да, я люблю ее! Как я счастлив, что могу произнести вслух то, что повторял про себя в тиши бессонных ночей. Да, я погрузился в пучину отчаяния, а подняв взор к небу, не нашел там путеводной звезды, которая могла бы облегчить мою участь! Господь, говорят, он — последняя надежда… я искал его, но не нашел… Во мне, мадам, не осталось ничего живого, я лишь тень и даже меньше, чем тень… Но иногда, в моей погруженной в траур душе, в сумрачных глубинах моего сознания я вижу слабые проблески иного чувства…
— Что же это за чувство? — спросила Екатерина.
— Жалость! — ответил Панигарола. — О, мадам, я знаю, что говорю сейчас на чужом для вас языке, он неизвестен большинству людей нашего жестокого века… Но иногда мне кажется, что жалость и милосердие спасут мир.
- Предыдущая
- 20/82
- Следующая
