Загадка старого клоуна (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая

– Ну что вы, что вы…

– Ещё раз спасибо тебе, Стёпа. Прощай! Хороший ты парень! – он ещё раз прижал меня, обнял.

– А… а… Голозубенецкого вы не видели больше? Что с ним случилось потом?

– Голозубенецкий во время гражданской войны сражался в одной из банд против красных, прославился своей жестокостью. Справедливое возмездие настигло его здесь, в Киеве. Ему самому судьба уготовила «смертельный номер». Спасаясь от преследования, забрался он на крышу двенадцатиэтажного дома Гинзбурга, самого высокого тогда в Киеве (сейчас на его месте гостиница «Москва»[14]), сорвался, и…

– А Рыжий Август? И Анем?

– Рыжий Август через несколько дней неожиданно пропал. Никто не знал, куда он делся. Все вещи его остались и в цирке, и на квартире, а сам он таинственно исчез. И ни письма не оставил, ничего. Днем, говорят, выехал за границу. Во всяком случае в цирке его уже не было. Только во время Великой Отечественной войны, в оккупированном Киеве… Но об этом в другой раз. Если встретимся… – Чак как-то странно улыбнулся.

Неужели же он сейчас попрощается и уйдет, этот удивительный старичок, так и не сказав, когда мы встретимся?

– А можно, я немножко провожу вас? – не выдержав, спросил я с надеждой.

– Нет, не надо, – устало улыбнулся он. – Спасибо тебе. Прощай…

И он ушёл. И через несколько шагов сразу пропал из виду, смешавшись с прохожими. Хотя я очень старался не потерять его.

Я вздохнул.

Неужели это и в самом деле конец моего необычного, просто удивительного приключения, о котором даже рассказать никому нельзя, потому что никто не поверит?

И когда старичок исчез, я даже уже не был уверен, действительно ли всё это было… может, привиделось мне в каком-то странном бреду?

В этот раз мама обратила внимание на моё состояние.

– Стё-опо-очка! Что это с тобой, сынок? Ты случайно не заболел? – она коснулась губами моего лба. – Нет, температуры, кажется, нет. Может, съел что-то не то?

– Съел, мама, всё, что нужно. И чувствую себя нормально. Не болен я. Просто… Просто в школе много задали. Устал немного.

– Вот горе! Мне и соседка говорила. Все жалуются. Так перегружены школьные программы, просто ужас. Что они себе думают?! Бедные дети! Ну, тогда отдыхай, сынок, отдыхай. Телевизор себе включи, сейчас фильм детский. Ты же любишь.

– Не хочу я сегодня фильма. Я лучше спать пораньше лягу.

– Так ложись, ложись, сынок, конечно. Я сейчас постелю.

Я и в самом деле чувствовал усталость. Как, оказывается, утомляют эти путешествия в прошлое! И это меня, молодого. Ребёнка, можно сказать. А каково старому Чаку?! Каким изнурённым он был! И на что он намекал – «если увидимся»?

«Неужели я его не увижу больше? Неужели…» – думал я, засыпая.

И сразу же увидел.

Во сне.

Снился мне опять цирк. «Гиппо-Палас» Крутикова. И Тереза на трапеции под куполом. И Голозубенецкий в губернаторской ложе. И Стороженко с Чаком-гимназистом на галёрке. И рядом с ними тот лохматый, взъерошенный старичок с большой седой бородой…

И вдруг на трапеции уже не Тереза, а Голозубенецкий. А Тереза и все мы: и Стороженко, и Чак-гимназист, и лохматый старичок, и я – сидим в губернаторской ложе.

А цирк возбуждённо гудит. На трапеции под куполом по-поросячьи визжит от страха Голозубенецкий. Внезапно срывается и летит. Летит, летит, летит… И никак не может долететь до арены. И визжит как недорезанный. Вдруг становится маленьким, как букашка. И не арена уже перед ним, а бездна. Летит в эту бездну букашка Голозубенецкий и исчезает…

А Тереза смеётся, и глаза её, чёрные, большие и бездонные как бездна, сияют и с нежностью смотрят на Стороженко и почему-то… на меня. Так мне кажется. И мне необыкновенно сладко от этого.

С этим чувством я проснулся.

В школе, как я уже говорил, я сижу за одной партой с молчаливой девочкой в очках – Тусей Мороз.

Я почти никогда не разговариваю с ней и почти никогда на неё не смотрю. Приду, поздороваюсь как положено и сижу себе, как будто её и нет рядом.

А сегодня пришёл, поздоровался, глянул на неё – и меня сразу как будто иголкой в грудь кольнуло… Из-под очков на меня смотрели глаза Терезы. Большие, чёрные и бездонные…

Прямо мороз по коже пробежал.

Надо же! Совсем уже дошёл я. Что-то уже казаться стало. Опять глянул. Ну, может, не совсем, но похожа. Глаза большие и такие чёрные.

Только подумать! Сколько сидит рядом со мной, а я и не видел, что у неё такие глаза.

Я начал оглядываться на других девчонок. Может, и у них такие же? Нет! У остальных не то. И у Тани Вербы, и у Ляли Ивановой, и у Нины Макаренко (Макаронины), и у Тоси Рябошапки глаза как глаза – у кого серые, у кого карие, у кого даже голубые. Но обычные. А у Туси…

Вдруг в моём воображении всплыла Гафийка Остапчук. И меня поразило то, что я не помню, какие у Гафийки глаза. Серые? Карие? Голубые? Убейте, не помню. Как будто никогда не видел их.

А вот у Туси…

Впервые мне захотелось поговорить с ней.

Преодолев неловкость, я наклонился к Тусе и прошептал:

– Слушай, а ты… ты собак боишься?

– Что? – вздрогнула она, поворачивая ко мне голову. – А… а ты откуда знаешь?

– Я… не знаю, – сам смутился я. – Просто так спросил… просто…

– Меня когда-то покусала, я и боюсь. А ты?

– А высоты боишься?

– Боюсь… – вздохнула она. – То есть я не знаю, но думаю, что боюсь. А почему ты спрашиваешь?

– Интересно. Скажи, а ты бы могла быть циркачкой?

– Почему бы и нет? Это, наверное, интересно. Я цирк люблю. Я, когда была маленькой…

Что случилось, когда она была маленькой, я так и не узнал, потому что неожиданно раздался голос учительницы географии Ольги Степановны:

– Мороз! Прекрати разговоры на уроке!

И Туся испуганно замолчала.

Только прозвенел звонок и Ольга Степановна вышла из класса, как Лёня Монькин (он сидел за нами) вскочил на парту и завопил, притворно хохоча:

– Ха-ха-ха! Новость! Новость! Слушайте все! Муха влюбился в Туську Мороз. Ой, умру! Вы бы видели, как он на неё смотрел. Я смотрю – а он смотрит! Что-то ей бормочет и смотрит… как в кино… Ой, держите! Ха-ха-ха!

Меня аж в жар бросило.

– Покраснел! Значит, правда. Хо-хо-хо! – захохотал Валера Галушкинский.

– Дурак! – сказала Туся и стукнула Валеру книжкой по голове. Монькина стукнуть она не могла – он стоял на парте, не достать.

– Хи-хи-хи-хи-хи-хи! – дружно захихикали Спасокукоцкий с Кукуевицким.

Девочки улыбались сдержанно, но загадочно. Девочки всегда с интересом относятся к таким вещам.

Лёня Монькин продолжал подпрыгивать на парте и кривляться, торжествующе глядя не на меня, а почему-то на Игоря Дмитруху. Он ожидал его поддержки, его одобрения. Игорь какое-то мгновение колебался – он не любил присоединяться к чужим насмешкам, он любил начинать сам. Но потом всё-таки захохотал. Посмеяться над Мухой – этой возможности упустить он не мог.

– Дураки! Психоненормальные! – пренебрежительно сказала Туся. – Не обращай на них внимания.

И, взяв свой портфель, она гордо вышла из класса.

Легко сказать – не обращай внимания. Я бы не обращал, если бы меня не трогали.

Я стоял в коридоре у окна и жевал свой завтрак – хлеб с салом. С малых лет люблю чёрный хлеб с салом.

И вдруг услышал громкий, на весь коридор, голос Игоря Дмитрухи:

– О! Жуёт беспрестанно, а сам как таранка! Это от любви. Любовь сушит.

И сразу:

– Ха-ха-ха! – Валера Галушкинский.

– Хи-хи-хи! – Лёня Монькин.

– Хи-хи-хи-хи-хи-хи! – Спасокукоцкий с Кукуевицким. И Монькин козлиным голосом противно запел:

И все опять дружно захохотали.

Подлый Монькин! Он же сам писал на уроках Тусе записочки, которые она рвала, не отвечая.

Кусок застрял у меня в горле. Ну что им от меня надо?

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая