Загадка старого клоуна (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/49
• Следующая

За окном, пробившись сквозь кирпичи подоконника, трепетали на ветру несколько зелёных травинок (неизвестно, откуда они взялись здесь, на втором этаже).

«Веселящее зелье… Смех-трава», – вспомнил я. Эх! Как бы они пригодились мне сейчас – это веселящее зелье и смех-трава! А может, всё-таки есть они на свете? А почему бы и нет? Сколько на свете целебных трав, лекарственных растений! Все народные целители их используют. О бабе Горпине из нашего села не только в районе, но и в области знают. Скольких людей на ноги поставила. Даже мой дед Грицько, скептик и шутник, никогда бабу Горпину не задевал, относился к ней уважительно и с почтением. «Одна надежда – баба Горпина, под крышей у неё вся медицина», – говорил дед Грицько. Действительно, под крышей у бабы Горпины висели десятки, нет, даже сотни, пучков разных высушенных трав. Весной, летом и осенью до самого снега ходила она по лесам и лугам и собирала их в отдельные маленькие мешочки. Я сам слышал, как она говорила, что в природе есть всё, что нужно, – абсолютно от всех-всех болезней… Нужно только уметь найти.

Так почему бы не быть в природе веселящему зелью, смех-траве? Просто люди ещё не нашли их или, может, забыли их секрет. Верил же Рыжий Август. Говорил же о каком-то старике Хихине с Куренёвки… Почему обязательно нужно думать, что это выдумки, болтовня? А если правда…

Сразу после уроков, не заходя домой (есть мне не хотелось), я пошёл на склоны Днепра, к лавре. Я часто ходил туда. Очень люблю те места. Папа говорит, что склоны эти уникальны, что таких склонов нет ни в одном биоценозе мира (по-моему, он повторяет слова своего шефа, членкора Ивана Михайловича, который перетащил его в Киев, но я с ним согласен).

На эти склоны папа привёл нас в первый же день после нашего приезда. Он всюду водил нас и показывал с такой гордостью, как будто он сам это всё сделал. Мы с мамой и с дедом Грицьком молча ходили и удивлялись. Даже обычно словоохотливый дед Грицько приумолк и только языком прищёлкивал.

Да и трудно было не прищёлкивать. Рядом с огромной серебристой фигурой Родины-матери, высоко вздымающей щит и меч, чувствуешь себя маленькой-маленькой букашкой.

Или посмотреть на скульптурные группы в полутьме бетонных коридоров, на огромную чашу, в которой горит вечный огонь, на площадку боевой техники мемориала Великой Отечественной войны! А вдалеке – золотые купола Киево-Печерской лавры…

И сейчас, проходя по бесконечным аллеям и лестницам, я всё время наклонялся и срывал какие-то травинки, подносил их ко рту и жевал. Ни у кого не могло возникнуть никаких подозрений. Кто не брал в рот травинку!..

Вы, конечно, можете смеяться, но все, даже самые выдающиеся, открытия делались случайно. Есть даже такой научный метод – проб и ошибок. То есть пробует-пробует человек, ошибается-ошибается, а потом – раз! – и открытие.

Вот и я пробовал. В буквальном смысле. За полчаса я уже так напробовался, что у меня сводило челюсти. А смеха не было. Ни грамма (как говорит мой папа). Нет, так я коровой стану, начну жвачку жевать, а смех-травы не найду.

И вдруг…

– Стёпа!

Я поднял голову и споткнулся от неожиданности.

Передо мной стоял… Чак.

– Привет! Надо же! Вот так встреча! А я как раз только что о тебе думал. Хорошо было бы, думаю, разыскать Стёпу. Понимаешь, вчера я себя неважно чувствовал. Не хотел тебя пугать, боялся, чтобы прямо на улице не того… Сердце схватило. Это у меня бывает. Всё-таки возраст… Но вот отлежался, лекарств наглотался и – ничего. Ещё прыгаю. А ты как поживаешь?

– Ничего, – я так обрадовался встрече с Чаком, что мне не нужно было ничего объяснять, я и так совершенно искренне улыбался. – Всё нормально.

– Ты прямо из школы?

– Ага.

– И не обедал?

– Я ещё не хочу… Очень люблю эти места.

– Правда? Красиво здесь, – Чак задумчиво посмотрел вдаль. – А я тоже пришёл… Война вспоминается. Оккупация… Я тебе вчера обещал рассказать. Если встретимся… Ну вот, встретились. Но, знаешь, может, лучше опять давай перенесемся туда? А?

У меня быстрее забилось сердце.

– Конечно! Конечно!

– Только давай завтра. Договорились? Потому что ты ещё и не обедал, и уроков не делал. А завтра в четыре… Возле цирка, на том же месте. Хорошо?

– Ну… хорошо, – немного разочарованно ответил я. Мне хотелось сейчас, немедленно. Но… ничего не поделаешь.

Чак, вероятно, почувствовал моё настроение.

Он положил мне на плечо свою лёгкую, почти невесомую руку и сказал, как будто извиняясь:

– Сегодня я всё-таки не в форме… Пойдём, проводишь меня немного. Я на метро. Аты там на автобус сядешь, или на трамвай и поедешь к своему Печерскому мосту.

– Ага! – обрадовался я. Мне не хотелось так сразу расставаться с ним.

Мы вышли из мемориала и мимо лавры пошли в сторону метро.

– Ну, что там у тебя в школе? Всё в порядке? – спросил Чак.

– Да… нормально, – я махнул рукой и отвернулся, стараясь скрыть своё плохое настроение. Мне бы лучше сквозь землю провалиться, чем рассказывать ему о своих школьных неприятностях, о своём позоре, о своих переживаниях.

Чак больше ничего не сказал, и какое-то время мы шли молча.

– Послушай, а ты «Графа Монте-Кристо» Дюма читал? – неожиданно повернулся он ко мне.

– Конечно!

Я действительно перечитал в прошлом году всего Дюма, который был в нашей сельской библиотеке, – и «Трёх мушкетёров», и «Виконта де Бражелона», и «Королеву Марго», и, конечно, «Графа Монте-Кристо». Мой дед Грицько ещё его в графа Монте-Кресло перекрестил. Хотя тоже прочёл с большим удовольствием. Дед Грицько читал после меня все книжки, которые я приносил из библиотеки.

– Ну, и как тебе? – спросил Чак.

– Во! – показал я большой палец.

– Ну, значит, тебе будет интересно посмотреть на этот дом, – Чак остановился у старинного дома с необычно высокими, удлинёнными, закругленными наверху окнами.

– А в чём дело? – спросил я.

– Это так называемая усадьба Ипсиланти. Здесь в 1807–1816 годах жил легендарный Константин Ипсиланти, боровшийся против турецкого гнёта в Молдове и Валахии (так называлась когда-то территория современной Румынии). После подавления турками восстания Ипсиланти поселился в Киеве. Здесь он умер, и похоронен был в Георгиевской церкви. Русский поэт Александр Пушкин восхищался его подвигом. А француз де Легард, посетив Киев, описал подвижническую жизнь Константина Ипсиланти в своих мемуарах. И Александр Дюма потом использовал эти сюжеты для романа «Граф Монте-Кристо». Следовательно, можно сказать, что граф Монте-Кристо отправился странствовать по свету из этого киевского дома. Номер 6. Видишь, он почти напротив станции метро «Арсенальная».

Я в изумлении смотрел на необычный дом. Сколько раз я проезжал мимо и не знал, что это за дом!

Вот здорово!

Ну и удивится мой дед Грицько, когда я расскажу ему об этом!

Граф Монте-Кристо, можно сказать, жил в Киеве! Надо же! В Киеве, где теперь живу я.

– Значит, до завтра, Стёпа? Будь здоров! – Чак похлопал меня по плечу и пошёл к подземному переходу.

– До завтра, – ещё не успев опомниться, кивнул я.

И вот завтра – уже сегодня.

Я бегу к скверику возле цирка, и сердце моё тревожно бьётся – не случилось ли вдруг чего-нибудь с Чаком. Есть ли он, есть ли?.. Есть!

Сидит. Улыбается. И старческие морщины его на щеках разглаживаются от этой улыбки, а возле глаз на висках собираются в лучистые пучёчки.

– Здравствуй, Стёпа! Садись, друг мой дорогой! – он нежно обнимает меня за плечи. – Сама судьба, видно, послала мне тебя, чтобы перед последней своей репризой сбросил я с души груз, висевший на ней столько лет. И как это я угадал тогда в цирке, что ты – именно тот, кто сможет мне помочь! Ну, ладно… – улыбка исчезла с его лица, он вздохнул. – Для тебя, Стёпа, война – Великая Отечественная – такая же давняя история, как и время, в котором мы с тобой уже побывали. Да и что сказать – сколько лет прошло с тех пор, как она началась… А для меня – будто вчера была та ночь двадцать второго июня, когда я проснулся на рассвете от взрывов, не понимая, что это такое (гитлеровцы ведь начали с того, что сбросили бомбы на наш Киев). И в солнечное воскресное утро я ещё ничего не понимал. В тот день должно было состояться открытие Центрального киевского стадиона. Я был заядлым футбольным болельщиком и собирался пойти на встречу наших киевских динамовцев с армейцами. Но… Я пошел не на матч, а на фронт. Участвовал в обороне Киева. Раненный, попал в плен. Был в страшном Дарницком лагере военнопленных. Сбежал. Мама моя была ещё жива тогда. Дома я переоделся и скрыл от оккупационных властей, что, воюя против фашистов, был командиром. Для них я был артистом цирка, здание которого сгорело в первые дни оккупации. Устроился работать грузчиком на вокзале. В скором времени связался с подпольщиками. Мы выпускали антифашистские листовки, печатали сведения Совинформбюро, совершали диверсии: портили паровозы, выводили из строя пути; однажды пустили паровоз на разведённый поворотный круг и прервали на несколько месяцев работу депо Киев-Московский. Потом пустили под откос военный эшелон с гитлеровцами на перегоне Дарница – Бровары. Об этом можно долго рассказывать. Страшное, грозное и трагическое это было время – целая отдельная жизнь. Для скольких друзей и товарищей моих она тогда оборвалась! – Чак на минуту замолчал, в глазах его появилась печаль.

• Предыдущая
• 18/49
• Следующая