Жестокое милосердие - Ла Фиверс Робин - Страница 4

• Предыдущая
• 4/89
• Следующая

Я отвечаю:

— Только то, что когда-то в Бретани поклонялись девяти древним богам, которых мы теперь называем святыми. Следует время от времени приносить им жертвы и обращаться с молитвами, не то они могут оскорбиться и поразить нас гневом!

Настоятельница откидывается в кресле.

— Почти правильно, — говорит она. — Но это не вся правда. Старые боги не имеют отношения ни к людскому роду, ни к Господу, они… они — нечто посередине. Они были первыми жителями нашей страны, посланные Господом в мир, который Он только что создал.

В начале времен связь между людьми и богами была, скажем так, сложной, поскольку боги обращались с нами примерно так же, как мы — с домашним скотом. Однако довольно скоро мы научились чтить их молитвами и подношениями, и тогда воцарилась гармония. Даже ранняя Церковь, прибыв сюда, оставила нам прежнее поклонение, удовольствовавшись лишь тем, чтобы богов переименовали в святых… Однако в последнее время положение дел стало меняться. Франция одно за другим поглощает более слабые королевства и герцогства, чтобы обратить себе на службу всю их мощь. И точно так же нынешний папа старается истребить прежнее поклонение, дабы все молитвы и жертвы доставались лишь его собственной Церкви.

Поэтому нынче все больше народу отказывается от традиций и перестает чтить бретонских богов. Но не все! Иные еще возвышают свой голос в молитве и кладут требы, как прежде! Если бы не их тайные службы, старые боги оставили бы сей мир… Теперь ты понимаешь, отчего Мортейн не намерен этого допускать? Он питается нашей верой, как мы сами питаемся хлебом и мясом. Без нее Он обречен голодать!

Оттого, дитя, наш долг состоит в том, чтобы верить и творить службу. Если ты решишь остаться здесь и примешь обеты, ты дашь клятву сослужить Мортейну любую службу, к которой Он тебя может призвать. Ты станешь исполнять Его волю. Всегда и во всем — ты это понимаешь, дитя?

— Вы говорите… про убийство?

— И да и нет, дитя. Ты же не ждешь, чтобы, к примеру, королева сама стирала свои платья или шнуровала корсаж? Правильно, для этого у нее есть горничные. Вот и с нами то же — мы все равно что горничные на службе у Бога Смерти. Когда нашу руку направляет Его воля, убийство становится священнодействием!

И она снова наклоняется вперед, словно желая соблазнить меня ответными дарами Мортейна:

— Если решишь остаться, ты пройдешь обучение Его искусствам. Постигнешь больше способов убить человека, чем может породить твое воображение. Обретешь скрытность, хитрость и еще множество умений, благодаря которым ни один человек больше не составит для тебя угрозы…

Я думаю о своем отце. И о Гвилло. Я думаю о всех жителях нашей деревни, которые годами превращали мою жизнь в ад. О мальчишках, кидавших в меня камнями. О стариках, которые плевали в мою сторону, глядя с ужасом и отвращением, как если бы я намеревалась прямо сейчас исторгнуть их души из одряхлевших тел. О парнях, которые норовили зажать меня в углу и запустить руку под юбку, справедливо полагая, что папаше нет ни малейшего дела до моего доброго имени. Не очень-то и придется себя насиловать, чтобы всех их поубивать!..

По правде говоря, я чувствую себя кошкой, которую сбросили с огромной высоты… и которая невредимой приземлилась на все четыре лапы.

Настоятельница точно подслушала мои мысли.

— Ты знаешь, не все будут как они, — говорит она.

Я удивленно вскидываю глаза, а она продолжает:

— Я о тех, кого Мортейн пошлет тебе для убиения. Они не все будут как тот свиновод.

Однако ее предупреждение до меня не доходит. Я убеждена, что все мужчины похожи на Гвилло. С радостью бы их прикончила!

Монахиня хочет убедиться, что я понимаю ее правильно и во всей полноте.

— Он потребует жертв, и ты не будешь задавать вопросы. Ты будешь просто служить Ему — послушно и с любовью… — Тень омрачает ее лицо; мне остается только гадать, что это за давняя боль. — Такова суть нашего служения, — произносит она. — Нерассуждающая вера и преданность! Способна ли ты на такое?

— А если я скажу «нет»?

— Тогда тебя увезут подальше отсюда и вручат доброму, порядочному человеку, которому требуется жена.

Я взвешиваю обе возможности и понимаю, что на самом деле выбора нет. Бежать из проклятого мира мужчин, да еще и наловчиться их убивать — или быть отданной одному из них, подобно бессловесной овце!

— Матушка, если вам кажется, что я достойна служить, так я со всей моей радостью…

Она с улыбкой откидывается к спинке стула.

— Еще как достойна, — отвечает она. — Ты только что прошла первое испытание.

В ее улыбке я улавливаю что-то такое, отчего мне делается не по себе. Я спрашиваю:

— В самом деле?..

Настоятельница кивает на осколки бокала, усеявшие пол.

— В твоем вине был яд, — поясняет она. — Первый же глоток свалил бы здорового мужчину вдвое крупнее тебя. А тебе стало лишь чуть неприятно, не более.

Я ошарашенно молчу. Вот так запросто сознаться в попытке отравления! Я вспоминаю тепло и легкое головокружение от выпитого вина…

— А теперь идем. — Монахиня встает, подходит к двери и отворяет ее. — Сестра Аннит поможет тебе устроиться. Добро пожаловать в монастырь!

За дверью кабинета ждет девушка чуть помладше меня. Как и настоятельница, она невероятно красива. Глаза цвета переменчивого моря, из-под монашеского покрывала выбиваются светлые пряди. Рядом с ней я себе кажусь оборванкой и распоследней дурнушкой, а само мое присутствие в монастыре, полном красавиц, начинает отдавать святотатством. Однако девушка лишь улыбается мне и берет под руку так, словно мы подруги с колыбели.

— Меня зовут Аннит, — говорит она. — Давай-ка для начала отведем тебя в лазарет!

Ужасно хочется пойти с ней и скорее окунуться в эту неведомую новую жизнь, но я мешкаю. Мне еще кое-что требуется уяснить.

— Погоди…

Аннит склоняет голову к плечику:

— Что такое?

— Если бы я не прошла испытание, она… так и позволила бы мне умереть от яда?

От осознания близкого соприкосновения со Смертью по спине у меня так и гуляют мурашки.

Лицо Аннит разглаживается — она поняла.

— Да что ты! Настоятельница сразу сунула бы тебе в рот безоаровый камень или влила амарантовой настойки, и все бы прошло. А теперь поторопимся!

Она тянет меня за руку. Она излучает такую радостную уверенность, что улетучиваются мои последние сомнения.

Звук наших шагов невнятно отдается в каменных стенах. Аннит ведет меня по коридору. По обе стороны виднеются двери; я не могу не думать о том, какие удивительные тайны за ними хранятся, — и ведь совсем скоро я к ним буду допущена!

Мы с Аннит входим в просторный покой с чистыми белыми стенами и длинным рядом кроватей. В окно струится свежий воздух, и я слышу, как грохочет о камни морской прибой. У стола со ступкой и пестиком трудится монахиня в полночно-синем облачении. Заметив нас, бережно откладывает работу, потом оборачивается — поприветствовать нас.

Она средних лет, и черный монашеский повой не очень-то идет к ее оливковой коже, зато подчеркивает легкий пушок на верхней губе. Я даже испытываю облегчение — по крайней мере, она не так прекрасна, как все, кого я тут до сих пор видела. Все же приятно, что не я буду в монастыре главной уродиной!

— Матушка настоятельница прислала новую пациентку?

Звучащее в голосе монахини предвкушение кажется мне неподобающим.

— Да, сестра Серафина, — отвечает Аннит. — Она вся в синяках после тяжелых побоев. Возможно, поломаны ребра, а то и внутренние органы повреждены…

Я с пробудившимся уважением смотрю на Аннит. Откуда ей все это известно? Неужто под дверью подслушивала? Вглядываюсь в свежее, с тонкими чертами лицо и поверить не могу, что она способна на подобное коварство.

Монахиня вытирает руки льняным полотенцем и, подойдя к простому деревянному шкафчику, извлекает из него скляночку. Она ничем не украшена и далеко не так изящна, как тот хрустальный графин, но, вероятно, по хрупкости ему не уступает. Тем не менее монахиня сует ее мне в руки и направляет меня в угол помещения, за деревянную ширму:

• Предыдущая
• 4/89
• Следующая