Жестокое милосердие - Ла Фиверс Робин - Страница 5

• Предыдущая
• 5/89
• Следующая

— Опорожнись в нее, будь так добра.

Я с глупым видом рассматриваю склянку. Монахиня переводит взгляд на Аннит:

— Как ты думаешь, могла она еще и слуха лишиться?

— Нет, сестрица. — Лицо Аннит серьезно, она само почтение, но я чувствую, что девушка изо всех сил давит смешок.

Сестра Серафина вновь поворачивается ко мне.

— Писай! — произносит она несколько громче, чем следовало бы, — на случай, если Аннит ошиблась насчет моего слуха. — Надо, чтобы ты пописала в баночку! Тогда я смогу сказать, есть у тебя внутренние повреждения или нет!

Требование кажется унизительным, но Аннит ободряюще подталкивает меня локтем. За ширмой обнаруживается ночной горшок. Я задираю юбки, пристраиваюсь… остается молиться, чтобы струя попала в скляночку, а не мимо.

Монахиня вновь подает голос. Она говорит тихо, но мой слух отточен многими годами отгадывания, в каком настроении нынче пребывает папаша, и я отчетливо разбираю:

— Матушка уже испытала ее?

— Да, — отвечает Аннит. — Вином.

— Слава Мортейну! — В голосе сестры Серафины звучит искренняя благодарность, мне пока непонятная.

Я выхожу из-за ширмы и вижу на ее некрасивой физиономии подлинный религиозный восторг. Она забирает у меня скляночку. Ее глаза светятся восхищением: ни дать ни взять обнаружила, что я не просто овца, но призовая овечка.

— Аннит поможет тебе устроиться на одной из кроватей, а я пока приготовлю травяной чай, чтобы ускорить твое выздоровление…

И, продолжая улыбаться, она вновь склонилась над рабочим столом.

— Вот сюда. — Аннит ласково ведет меня под локоть. Кровать застлана такими чистыми белыми простынями, что меня охватывает ужас: сейчас я их замараю! — Снимай одежду, — приказывает Аннит. — Я тебе чистую сорочку принесу.

Я вспоминаю слова настоятельницы насчет послушания, но тщетно. Никак не могу заставить себя выполнить ее требование. А вдруг вид моих шрамов осквернит мнение, которое могла составить обо мне Аннит, — точно так же, как пыль с моей одежды запачкала бы чистые простыни? Я познакомилась с Аннит считаные минуты назад, но уже боялась утратить ее расположение.

Она подходит ко мне, в руках — обещанная сорочка. От чистого полотна пахнет лавандой. Она видит, что я еще не разделась, и ее лицо смягчается:

— Тебе помочь?

— Нет… — Я обхватываю себя руками. — Я просто… ну… как бы… Мое тело все в рубцах… оно уродливо… Я не хотела бы оскорбить…

— Что за чушь, — отвечает она и ласково гладит меня по руке. — Здесь, в монастыре Святого Мортейна, шрамы у всех есть!

Она отворачивается, чтобы дать мне минутку уединения, и я помимо собственной воли принимаюсь гадать, что за отметины могут быть у нее.

Я выпутываюсь из старой драной рубашки. Мне упорно кажется, что в тех местах, которых касался Гвилло, от ткани разит свинарником.

— У тебя проклятие Матроны?

Голос сестры Серафины заставляет меня вздрогнуть и съежиться. Я с такой поспешностью — прикрыться, скорее прикрыться! — натягиваю новую сорочку, что кружится голова. Приходится обождать, пока пройдет дурнота. Потом я оборачиваюсь к монахине:

— Простите, что?..

Она указывает на мою спину:

— Это то, к чему прибегла твоя мать, пока ты была в утробе.

— Я, право, не знаю, как называлось зелье, которым ее снабдила ведьма-травница…

— Зато я знаю. — Глаза сестры Серафины полны сострадания. — Лишь проклятие Матроны способно оставить подобные шрамы. А теперь ложись-ка в постель!

Аннит не отходит от меня, пока я забираюсь в постель, потом склоняется и заботливо подтыкает одеяло. Подходит сестра Серафина с чашечкой отвратительно пахнущего снадобья; по ее словам, от него мне немедленно полегчает. Глотаю отвар — он отдает сгнившими ягодами и прелым сеном — и возвращаю чашку. Еще никто и никогда обо мне не заботился; даже понять не могу, нравится ли мне это новое ощущение.

Аннит присаживается на табурет возле моей кровати, потом оглядывается, убеждаясь, что монахиня вернулась к рабочему столу.

— Не знаю, поняла ты или нет, — понизив голос, говорит она мне, — а только сестра Серафина в полном восторге от твоего прибытия. Кроме нее самой, никто здесь не способен противостоять яду, и она попросту с ног сбилась, снабжая весь монастырь!.. Не удивлюсь, если после выздоровления тебя перво-наперво приставят к ней — помогать…

— С ядами? — переспрашиваю я, не вполне уверенная, что правильно поняла.

Аннит кивает, и я вновь смотрю на монахиню, хлопочущую у стола. На языке у меня вертится множество вопросов, но, когда я уже открываю рот, замечаю, что кровать у дальнего окна не пуста.

Сперва я этому радуюсь — по крайней мере, буду не единственной жертвой бесконечной заботы монашек. Потом замечаю, что запястья девушки привязаны к кровати.

Панический страх накрывает меня удушливой и жаркой волной. Должно быть, он отразился на моем лице — Аннит оборачивается, чтобы проследить за моим взглядом.

— Это чтобы бедняжка не могла себе навредить, — поспешно объясняет она. — Когда ее привезли сюда трое суток назад, она кричала и билась. Понадобились четыре монахини, чтобы ее удержать.

Я не могу оторвать глаз от девушки у окна.

— Она что, безумна?

— Не исключено. По крайней мере, люди, что ее привезли, были в этом уверены.

— Ее подвергли тому же испытанию, что и меня?

— Пока она чувствует себя слишком скверно для каких-либо испытаний. Но как только пойдет на поправку…

Я вновь смотрю на девушку. Теперь ее глаза открыты и обращены в нашу сторону. Губы медленно растягиваются в улыбке. Эта улыбка беспокоит меня едва ли не больше, чем ее связанные руки.

Позже я просыпаюсь оттого, что меня гладит по голове чья-то рука, очень ласково и осторожно. Это ли не чудо — прикосновение, которое не причиняет боли!.. Еще я чувствую, что травяной чай определенно подействовал.

— Бедная малютка, — воркует тихий хрипловатый голос.

Спросонья до меня не сразу доходит, что принадлежит он вовсе не Аннит и даже не сестре Серафине. Тут я окончательно просыпаюсь и обнаруживаю, что на дальней кровати никого нет, а веревки свешиваются на пол.

— Бедная малютка, — повторяет девушка.

Она стоит на коленях подле моей кровати, и в груди у меня зарождается страх.

— Ты кто?.. — спрашиваю шепотом.

Она пригибается ниже и шепчет в ответ:

— Я твоя сестра.

С меня слетают последние остатки дремы.

Волосы спутанными черными космами падают на спину и плечи незнакомки. Лунный свет позволяет заметить синяк у нее на скуле, разбитую губу. Ее такой привезли или монахини уже здесь наградили? Я спрашиваю:

— Ты хочешь сказать, что и тебя святой Мортейн породил?

Она негромко смеется. Звук жутковатый — от него я покрываюсь гусиной кожей.

— Я хочу сказать, что нас обеих породил сам дьявол. По крайней мере, так утверждает мой лорд-отец.

Ровно то же самое я выслушивала от деревенских всю свою жизнь, но эти слова больше не кажутся правдой. Откровения матушки настоятельницы что-то переменили во мне, пробудили глубоко запрятанную надежду, которая дремала все эти годы. Меня внезапно охватывает желание объяснить этой девушке, насколько глубоко она заблуждается, — так же, как объяснила мне самой аббатиса.

Опираясь на локти, я принимаю полусидячее положение. Незнакомка убирает руку с моей головы.

— И вовсе даже он не прав, твой лорд-отец, — говорю я таким яростным шепотом, что горло сразу начинает гореть. — Нам дал жизнь Мортейн! Он избрал нас, чтобы мы исполняли Его священную волю! А твой отец и Церковь — они врут!

Смотрю в ее изможденное, несчастное лицо, и все больше хочется ее убедить. Я пытаюсь вынуть искорку надежды, затлевшую в моей собственной груди, и поделиться ее огнем с этой несчастной.

У нее в глазах в самом деле вспыхивает огонек интереса, но быстро гаснет. Насторожившись, она оглядывается на дверь:

— Идут с обходом… Прощай!

Взвившись на ноги, она запрыгивает на соседнюю кровать и устремляется на свое место, перескакивая с ложа на ложе.

• Предыдущая
• 5/89
• Следующая