Книга судьбы - Паринуш Сание - Страница 41

• Предыдущая
• 41/106
• Следующая

Он уже открыл дверь и занес ногу на ступеньку, когда я призналась:

– Не нужно никуда ходить. Я солгала. В полицию мы не обращались. Твой отец лишь съездил в Резайе и вернулся, не отыскав тебя.

Он выдохнул с облегчением, буркнул:

– Дурная? У меня сердце оборвалось.

– И по заслугам… Или нам одним жить в вечном страхе?

Я постелила ему в гостиной.

– Я лягу в своей комнате, – сказал он. – В той, дальней.

– Там теперь детская.

Не успела я произнести последние слова, как он опустил голову на подушку и тут же уснул – так и не сняв с себя пропыленную одежду.

Месяц проносился за месяцем. Дети росли, характер каждого формировался и становился все более определенным. Сиамак – гордый, воинственный, предприимчивый, всякое проявление нежности давалось ему с трудом. Малейшее сопротивление вызывало у него безудержный гнев, он пытался сокрушить препятствия силой своих кулаков. Масуд, напротив, был мягок, добр, приятен в обращении. Он с готовностью проявлял свою любовь к близким и даже к природе и окружавшим его вещам. Его ласки залечили в моей душе рану, нанесенную нелюбовью Хамида.

В отношениях между братьями установилась своеобразная гармония: Сиамак командовал, а Масуд подчинялся, Сиамак фантазировал, сочинял какие-то истории, а Масуд в них верил, Сиамак шутил, а Масуд смеялся. Сиамак дрался, а Масуд принимал трепку. Порой я со страхом задумывалась, как скажется на нежном и любящем характере Масуда мощное и недоброе влияние Сиамака, но заступиться за Масуда не смела: одно лишь мое слово, и в Сиамаке вспыхивали ярость и ревность, побои становились еще злее. Предотвратить такую вспышку можно было одним только способом: найти ему занятие поинтереснее.

В то же время Сиамак стал необоримым щитом, прикрывавшим Масуда от всего мира. На любого, кто смел обидеть его брата, Сиамак бросался с таким неистовством, что сам же Масуд вынужден был заступаться и просить пощады для своего недруга. Зачастую этим недругом оказывался сын моего брата Махмуда Голам-Али, как раз попавший по возрасту между Сиамаком и Масудом. Не знаю, почему они стали драться с той минуты, как впервые сошлись втроем. Хамид видел в этом обычные мальчишеские разборки, я же не понимала и не принимала такого объяснения.

Хотя Махмуд женился через три года после моей свадьбы, у него подрастало уже трое детей. Старший – Голам-Али, за ним Захра, на год моложе Махмуда, а младший – Голам-Хоссейн, ему в ту пору был всего год. Дурной характер и нелюдимость Махмуда с годами все усугублялись, а в последнее время проступила и какая-то одержимость: Этерам-Садат постоянно жаловалась на это нашей матери.

– Он совсем стал рассеянный, путается, – говорила она. – По нескольку раз повторяет молитвы, а потом спохватывается, правильно ли он их прочел.

На мой взгляд, то была вовсе не рассеянность: разум Махмуда оставался все таким же острым, особенно в вопросах торговли и денег, и бизнес его процветал. Он обустроил на рынке лавку, работал уже на себя, а не на хозяина, считался первостепенным знатоком ковров. В работе он не проявлял ни одержимости, ни рассеянности, тут религии почти не отводилось места – единственное, он ханжески соблюдал предписание ислама жертвовать пятую часть дохода на благотворительность: в конце месяца отправлял весь свой заработок отцу Этерам в Кум, тот вычитал небольшую сумму на благотворительность и возвращал остальное Махмуду. Перейдя таким образом “из рук в руки”, деньги становились, как они это называли, халяльными, и совесть не тревожила Махмуда.

Ахмад давно уже ушел из семьи. Никто о нем особо не беспокоился, кроме госпожи Парвин, которая все твердила: “Надо что-то делать. Если так и дальше пойдет, он себя погубит”.

Он теперь не только пил еженощно и скандалил в пьяном виде на улице. Госпожа Парвин говорила, что дошло и до наркотиков. Но матушка отказывалась этому верить и пыталась спасти сына от нечистого и от дурных друзей молитвами и всяческими суеверными ритуалами. Отец же давно махнул на него рукой.

Али вырос, школу он так и не закончил. Одно время он работал в столярной мастерской вместе с Ахмадом, но отец не стал пускать дело на самотек и употребил свои власть и авторитет на то, чтобы отдалить Али от Ахмада. “Если предоставить его самому себе и не остановить немедленно, мы и этого сына потеряем”, – говорил он.

Али и сам со временем разочаровался в Ахмаде. Когда-то брат казался ему божеством – сильный, всемогущий, а теперь он с горечью смотрел, как тот валяется в пьяной одури. Идол его окончательно рухнул, когда один из собиравшихся в кафе “Джамшид” негодяев задал Ахмаду трепку и вышвырнул его на улицу: Ахмад был настолько пьян, что даже не сумел себя защитить. А в мастерской товарищи Али, которые еще недавно соревновались за право стать личными учениками Ахмада, теперь над ним же и смеялись, так что Али, ссылаясь на требования отца, но в глубине души вполне добровольно, ушел от Ахмада и стал работать у Махмуда в надежде тоже стать набожным и богатым торговцем.

Фаати выросла в серьезную, застенчивую и кроткую девушку. Она закончила третий класс старшей школы и как порядочная девушка перешла на курсы кройки и шитья. Особого желания учиться дальше у нее не было.

Я всеми силами старалась записать Сиамака в школу на год раньше, чем требовалось по закону. Интеллектуально он был уже готов, и я надеялась, что школа приучит его к дисциплине, он будет выплескивать избыток энергии в компании сверстников и меньше хлопот причинять дома. Но, как все с этим ребенком, школа нам тоже далась не без труда. Поначалу мне пришлось сидеть в классе вместе с ним, и лишь когда он там освоился, он разрешил мне уйти. Потом мне велено было дожидаться его часами во дворе, чтобы он мог видеть меня в окно. Он был напуган новой обстановкой, но страх у него переходил в агрессию. В первый же день, когда школьная надзирательница взяла его за руку, чтобы проводить в класс, он укусил ее.

Когда Сиамак впадал в гнев, я могла успокоить его одним только способом: подставив свое тело под волны его ярости. Я прижимала его к себе и терпела пинки и удары кулаков, пока он не стихнет и не заплачет. Только во время таких приступов он разрешал мне обнимать его, гладить и целовать, а так всегда делал вид, будто не нуждается ни в чьей любви. Но я знала, как велика его потребность во внимании и ласке, и жалела его. Я знала, что Сиамак привязан к отцу и страдает из-за его отсутствия. Но почему он никак не смирится?

Почему отсутствие отца так сильно действует на сына?

Я читала книги по психологии и присматривалась к поведению Сиамака. При Хамиде он вел себя иначе. Он только отца и слушал, и хотя ему трудно было усидеть на месте хоть минуту, на коленях у Хамида он мог сидеть часами, внимая его речам. Слишком поздно я сообразила, что бессонница мальчика вызвана желанием во что бы то ни стало дождаться возвращения отца. Когда Хамид оставался дома, он гладил Сиамака по голове, и тот спокойно и тихо засыпал. Я даже дала Хамиду прозвище “Снотворное”.

К счастью, мой отец, их с Сиамаком взаимная и крепкая любовь отчасти компенсировали отсутствие Хамида. Хотя Сиамак не очень-то льнул к близким, во время визитов моего отца он старался держаться поближе к нему, а порой усаживался к нему на колени. Отец обращался с ним сдержанно и уважительно, словно со взрослым, и Сиамак без возражений слушался и выполнял все, что скажет ему дед. Но он никак не мог стерпеть, чтобы Хамид или мой отец проявили малейшее внимание к Масуду. Он смирился с тем, что все остальные, и даже я, делят свое внимание между двумя братьями, даже с тем, что Масуда порой ласкают больше, но любовь отца и любовь деда должны были принадлежать исключительно ему одному, и он не подпускал соперника. Для Хамида это не было проблемой, он и так не особо замечал Масуда. Отец же, который очень хорошо понимал Сиамака, старался при нем не проявлять любви к младшему и тем дороже становился старшему.

• Предыдущая
• 41/106
• Следующая