Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия - Страница 47
- Предыдущая
- 47/71
- Следующая
Наступила тишина. Анна пристально вглядывалась в сумрачное лицо Черменского, но продолжения не следовало.
– Владимир Дмитрич, объясните же мне наконец…
– Вам все расскажет Софья Николаевна. – Владимир по-прежнему смотрел в пол. – Вы самый близкий ей человек, и я уверен, что она ничего от вас не скроет. Впрочем, скрывать вашей сестре нечего. Она одна этой ночью повела себя самым достойным образом. О себе я подобного, к сожалению, сказать не могу.
– А этот человек? Мартемьянов?
– Он был страшно пьян и вообще не мог ни за что отвечать, – помедлив, произнес Черменский. – Им сейчас занимается ваша Марфа… и я ему, признаться, не завидую.
Уже на крыльце Анна удержала Черменского за рукав и взволнованно спросила:
– Володя, ведь вы любите ее? Вы вольны не отвечать, но я еще что-то понимаю в людях. Ведь вы любите Соню как прежде?
– Да, – просто, не задумавшись, ответил он.
– Отчего же вы медлите?
Черменский пожал плечами. Какое-то время молчал. Затем, глядя на скачущих по кустам сирени синиц, поинтересовался:
– Вы предлагаете мне похитить Софью Николаевну против ее воли, как черкесскую княжну?
– Иногда я думаю, что это было бы лучше всего, – медленно сказала Анна. – До свидания, Володя. Не забывайте меня, заходите.
– Разве мне не отказано от дома? – грустно улыбнулся он.
– Полно, какой вы обидчивый! Приезжайте, Владимир Дмитрич. Я все еще надеюсь вам помочь.
– Благодарю, графиня. Я, право, не стою вашего покровительства. Простите меня. – Черменский поцеловал протянутую ему руку, сбежал с крыльца, вышел за ограду, где его ожидал извозчик, и через несколько минут был уже в редакции «Московского листка».
Ирэн, разумеется, там не оказалось. Впрочем, редактор Петухов был на своем месте и, с опаской поглядывая на бледное от гнева, покрытое ссадинами и синяками лицо Черменского, объяснил, что мадемуазель Кречетовская примчалась в четвертом часу утра, с ходу кинулась в типографию и настрочила статью о ночном происшествии у Осетрова на отдельных узких полосах бумаги, которые прямо у нее из-под пера рвали наборщики. Статья тут же пошла в печать и увидела свет в утреннем выпуске.
– Петухов, вы, честное слово, ума лишились! – загремел Владимир так, что во всех комнатах смолкли «рединготы» и «ундервуды», а сотрудники высыпали в коридор. – Вам никто никогда не говорил о журналистской этике? О том, что статьи должны иметь подтверждение?!
– Так это все неправда, господи?! – всполошился Петухов. – Боже праведный, опять, выходит, скандал?! Да как же Ирина Станиславовна могла подложить мне такую свинью, она всегда гордилась м-м… достоверностью своих фельетонов, это была ее визитная карточка, ее, так сказать, отличительная черта! Она уверяла меня, что здесь каждое слово соответствует истине! Боже, боже, значит, опровержение?! Премьера в Большом будет, мы печатаем в вечернем выпуске обширное извинение перед госпожой Грешневой, этого, надеюсь, хватит… И прекрасную рецензию на спектакль непременно…
– Ничего этого не надобно, – мрачно возразил Черменский, уже стоя на пороге. – Здесь действительно все правда. Прощайте, Петухов.
Хлопнула дверь. Петухов ошарашенно смотрел на раскачивающуюся от сквозняка занавеску. Он не сказал Черменскому о том, что буквально через полчаса после выхода газеты Ирэн снова ворвалась в редакцию и потребовала немедленного отзыва свежего номера. Когда совершенно сбитый с толку редактор объяснил, что номер уже отдан в розничную продажу, произошел небывалый случай: железная мадемуазель Кречетовская уткнулась лицом в пыльную занавеску и разрыдалась. Впрочем, через минуту она успокоилась, залпом выпила всю воду из графина, объявила, что сей же час по настоянию папеньки уезжает в Питер, а также предупредила, что если об этой идиотской истерике, вызванной исключительно бессонной ночью и смертельной усталостью, узнает хоть одна живая душа, он, Петухов, будет застрелен на месте из «франкотта». В последнем редактор почти не сомневался и клятвенно пообещал молчать.
Час спустя Владимир был на вокзале, а еще через полчаса сидел в вагоне курьерского «Москва – Петербург» вместе с крайне озадаченным и по этому случаю даже молчавшим Северьяном. Они уже проехали Клин, когда последний все-таки рискнул высказаться:
– Дмитрич, а за каким чертом едем-то? Не драться же с бабой, хоть и сука… А убивать ее из-за пустяка-то не след…
– Я раньше тебя убью, болван, если ты рта не закроешь, – ровно, не поворачиваясь к Северьяну, произнес Владимир, и тот отчетливо понял, что в самом деле лучше будет пока помолчать. И через несколько минут, не желая терять времени даром, уже спал – как всегда, бесшумно и неподвижно.
За окном мелькал однообразный зимний пейзаж. Черный, застывший, почти сплошь скрытый снежными шапками лес сменялся унылыми вереницами деревенских изб с торчащими иногда, как спицы, колокольнями церквушек. Постепенно стемнело, снова пошел снег – сперва редкий, а затем гуще и гуще, заслонив наконец весь вид за окном белесыми косыми полосами, – а Черменский продолжал сидеть не двигаясь, глядя в сумеречное, уже наполовину залепленное снегом вагонное окно и, казалось, ни о чем не думая. Даже зачем сейчас он едет в Питер, что скажет Ирэн и нужно ли вообще что-то говорить после случившегося – даже об этом размышлять ему не хотелось. Перед глазами, бесконечные, плыли воспоминания. И, заслоняя собой все остальное, виделось, как наяву, темное, худое лицо Маши Мерцаловой с лихорадочно блестящими черными глазами – какой Владимир видел ее последний раз, в плохом публичном доме на Грачевке, сидящей за расстроенным роялем и время от времени надсадно кашляющей в испачканный кровью платок. Да, тогда, прощаясь, она упоминала о какой-то своей вине перед ним, и после, в предсмертном письме, которое Владимир знал наизусть и вызывал сейчас в памяти строчку за строчкой, повторила снова:
«Если сумеешь, прости меня. Я грешна перед тобой, но, бог свидетель, лишь потому, что любила тебя страшно… хоть это нисколько и не оправдание. Не могу написать подробнее. Пусть уж этот грех на душе останется. Одно лишь скажу: о Соне Грешневой не думай плохо, она с этим толстосумом только из-за нашего бабьего горя поехала… и постарайся с ней встретиться. Она все расскажет».
Стало быть, вот в чем каялась Маша… Это она, живя тогда, в Ярославле, в одном доме с Софьей, перехватывала письма к ней. Она, обманув подругу, привела ее к Мартемьянову. И она, именно она, как ни гнал Черменский от себя эту мысль, что-то наговорила Софье о нем… Возможно, призналась в своей прошлой связи с ним, сказала, что беременна от него… Что ж, у Маши было полное право на это, но… Но в глубине души Владимир понимал: произошло что-то еще. Что-то, заставившее Софью очертя голову кинуться прочь из Ярославля с Мартемьяновым, которого совсем недавно она смертельно боялась. Что же?.. Глядя на бесконечные, синие от сумерек снежные равнины за окном вагона, Черменский думал, что теперь, после смерти Маши, он не узнает об этом никогда. «Постарайся с ней встретиться», – написала Мерцалова в своих последних строках к нему. Он старался – и что же?..
По ночному Петербургу гуляла метель. Страшные белые столбы взвихренного снега носились по Невскому проспекту, сквозь них еле виднелись мутные пятна фонарей, ветер визжал, беснуясь, и Владимир не слышал, что кричит ему Северьян. Впрочем, обо всем можно было догадаться по обозленной физиономии друга.
– Вот и сидел бы дома, я тебя с собой не звал! – рявкнул наугад в ответ Владимир и, видимо, попал в точку, потому что Северьян, от души выматерившись, пошел искать извозчика. Тот, к изумлению Черменского, обнаружился довольно быстро, и вскоре они неслись сквозь снежную пургу в промерзших насквозь санях к Сенной площади.
Петербурга Владимир не любил и приезжал сюда редко. Последний раз это было около года назад, когда Ирэн потащила его с собой на какую-то премьеру в Мариинке, которая Черменскому тогда крайне не понравилась. Ночевали они в огромной квартире Кречетовской на Мойке, и этот высоченный серый дом с широкой подворотней Владимир запомнил очень хорошо. Сидя в санях и отворачиваясь от летящих в лицо снежных хлопьев, Черменский думал о том, что может и не застать ее дома: в собственной квартире «поручик Герман» оказывалась редко, предпочитая проводить время в переулках близ Сенной, в воровских трактирах и бродяжьих ночлежках. Надежда была лишь на то, что такая собачья погода даже неуемную Ирэн загонит домой, поближе к теплой печи. Что он скажет Кречетовской, с чего начнет разговор, Владимир не знал, за время дороги на ум ему так ничего и не пришло, и даже тогда, когда они с Северьяном поднимались по темной широкой лестнице на второй этаж, в голове по-прежнему не появилось ни одной мысли.
- Предыдущая
- 47/71
- Следующая
