Чучело-2, или Игра мотыльков - Железников Владимир Карпович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/57
• Следующая

— Чего-чего?! — Ромашка бледнеет. Глаза от злости узкие, неприятные. — С какой стати?! Пусть на них государство жертвует! Ишь ты, добренькая за чужой счет! Кради у своего папаши и жертвуй! Девчонки, как вам это нравится? — Она ищет у нас поддержки.

— Мне лично не нравится! — кричит Каланча.

А я молчу: я на стороне Глазастой.

— Пошли! — требует Ромашка. Хватает Глазастую за рукав куртки и тянет в неистовстве на себя.

— Вещички не рвать! — цедит Глазастая и отталкивает Ромашку ногой.

Та отлетает в угол. Вскакивает, вопит:

— Отдай, стерва, мои деньги! — Захлебывается в словах. Конечно, ей обидно. — Скажи спасибо, что я вам три куска отвалила за ваши вонючие шкуры! Мне спасаться не надо, не я соучастница угона, а ты! Ты увидела тачку с ключом! Ты!.. И сказала Самураю!

«Вот как она поет! — думаю я. — Вроде Каланчи!» Мне бы тоже закричать на Ромашку, заорать: «Что ты, подлюга, из-за денег давишься?!» — А я молчу. Смотрю на Глазастую, как на спасительницу, а сама молчу и дрожу.

Ромашка подступает к Глазастой — вот-вот кинется на нее, но в последний момент останавливается, драться не решается. Глазастая сильная, гимнастикой занимается.

— Ты мои деньги выложишь! — с угрозой говорит Ромашка. — Выложишь… или подавишься ими! Я тебя заложу, себя не пожалею!

— Забудь, подруга! Денег ты не получишь, — спокойно отвечает Глазастая. Ее не одолеешь, она невозмутимая, сбою не дает. — А заложишь — тебе же хуже.

Ромашка поворачивается и убегает. Хлопает дверью изо всех сил. А что ей остается делать?

Наступает тишина. Ее нарушает Каланча.

— Пойти, что ли, за Ромашкой? — спрашивает.

— Иди, — соглашается Глазастая. — Ее не надо оставлять одну.

Каланча быстро уходит. Ей, видно, охота к Ромашке, чтобы все обсудить.

— Ромашку я не боюсь, как ты понимаешь. Никого она не заложит. Себя сильно любит. Каланчу я нарочно отправила, чтобы не отсвечивала. А деньги при мне. — Глазастая скидывает куртку, а под нею рюкзачок с деньгами. — Теперь вопрос: как передать их Судакову? А потом решим, что делать с остальными.

— А как же насчет детдома? Ты же говорила, отдадим детдомовцам.

— Говорила… А вдруг отец Ромашки их не украл, а вдруг они честно заработанные?

— Но Ромашка же сама рассказывала про отца.

— Ромашка что хочешь наплетет, если ей выгодно. Она же заранее знала, что там десять, а не три.

Значит, заранее придумала, чтобы мы их взяли. Спрашивается — для чего? Для себя, конечно. Смотрю на нее в ужасе, говорю:

— А если они честно заработанные, значит, мы — воры!

Глазастая не отвечает, сама, видно, про это думает.

— Поживем — увидим, а пока я предлагаю написать Судакову письмо. Текст я придумала. Слушай… — И произносит с выражением: — «Вот тебе дармовые деньги, халява, и молчи на суде, а то тебе хана!..»

Глазастая ждет моего ответа. Она смотрит на меня, а я молчу.

— Ты не грызи ногти — отвечай! — требует Глазастая.

А я не знаю, что ей ответить. У меня наступает предел: как я узнала, что мы воры, так и рухнула — ничего не соображаю.

— Если передать ему из рук в руки, — продолжает она, — он увидит нас, перестанет бояться, подумает — девчонки. А его надо запугать, чтобы понял: положение у него безвыходное. С этой шушерой, со стариками, по-другому нельзя. Они привыкли бояться. Пусть дрожит за свою шкуру, тогда нас не заложит. Ты пойми, лягушонок, — она обнимает меня, чувствую ее теплую руку на плече, — мы в этом мире одни, не спасем сами себя — никто нам не поможет.

Вижу, она крепко сжимает зубы, под кожей у нее обозначаются скулы, лицо делается каменным. Берет рюкзак, открывает, отсчитывает три тысячи.

— А остальное, — говорит, — спрячь. — И отдает мне рюкзак с деньгами.

Совсем пугаюсь.

— А куда же я его спрячу?

— Ну хоть в шкаф. Они же у вас никому не нужны.

Беру рюкзак, засовываю его в шкаф под постельное белье.

— Пойдешь со мной на это дело? — спрашивает Глазастая.

— Пойду, — отвечаю.

— Ну и хорошо. Не откладываем в долгий ящик. Завтра все сообразим. Он выходит на работу в восемь. Я проследила.

— Кто — он? — не соображаю.

— Судаков… Ну шофер, — спокойно объясняет Глазастая. — Приходи в половину… Жди меня на углу Песчаной. — Улыбается. — И рванем.

Киваю. Она надевает куртку, набивает карманы деньгами, неожиданно обнимает меня и целует. Потом уходит. А я долго стою у окна, смотрю, как она идет по двору, и пальцами держу то место на щеке, которое она поцеловала.

Думаю: «Никто меня не целовал лет десять».

Утром стою на углу Песчаной. Прихожу раньше времени. Всю ночь не спала, боялась: вдруг деньги из шкафа исчезнут. Ночью встаю, кладу рюкзак с деньгами себе под подушку. Жестко стало, не сплю, в голове: воры мы, воры!

Трясет и тошнит — от страха перед встречей с Судаковым, от ужаса наших дел, от сырого тяжелого воздуха, в котором перемешался туман и заводская грязь. Вдруг солнце прорвалось, муть заиграла — и стало красиво. «Может, жить можно, — думаю, — может, еще не все пропало?»

Жду. Вдруг какой-то мотоциклист пролетает мимо меня, разворачивается и останавливается рядом. Вот, думаю, нелегкая принесла. Смотрю — ну и страшилище. На черном шлеме вокруг глаз сделаны широкие зеленые обводки, а вокруг рта — красные. Топчусь на месте — скорее бы Глазастая пришла. Прохожу чуть вперед, чтобы оторваться от него, слышу, катит за мной. Снова оглядываюсь, чтобы крикнуть ему: «Не приставай и вали своей дорогой!» А он зелеными глазами вращает, чувствую: гипнотизирует. Отхожу еще дальше, ноги у меня уже заплетаются. Слышу: «Зойка-а!» Оглядываюсь: мотоциклист снимает шлем, а это — Глазастая! Смеюсь, отлегает от сердца: любимая подруга на месте.

— Испугалась? — спрашивает, сама улыбается, я ее такой веселой никогда не видела. Киваю. — Я эти обводки сама нарисовала, чтобы ему страшнее было.

Ему — это Судакову.

— Ну ты даешь! — говорю. — Я и не знала, что у тебя мотоцикл.

— У знакомого напрокат взяла, — отвечает. — Вот тебе шлем. — Снимает с пояса второй шлем, он тоже разрисован. — Под ним тебя никто не узнает.

Я подставляю ей голову, мне весело с подругой, забываю, зачем мы сюда пришли. Она надевает мне на голову шлем, застегивает ремешок, пальцы у нее ледяные, когда она дотрагивается до моего горла. Хихикаю. Но мне приятно, что она за мной ухаживает.

— Теперь садись сзади, — приказывает и протягивает тугой сверток. — Здесь все… Письмо и… — Недоговаривает. Нам обеим все понятно, а осторожность не мешает, потому что мимо нас то туда, то сюда снуют прохожие. — Работаем так… Видим, он выходит из дома. Дом его на той стороне. Летим на скорости по нашей стороне, сравниваемся с ним, пересекаем дорогу, влетаем ему на тротуар, он видит нас, балдеет, ты ему суешь сверток. Без слов, молча. И мы исчезаем! На всякий случай я замазала номер на мотоцикле грязью, чтобы он его не запомнил. Только сверток не вырони.

— Не выроню. — Прижимаю сверток изо всех сил к себе.

— Если засыпемся, — привычно цедит Глазастая, — ты ничего не знаешь, я тебя попросила помочь, а что и зачем — ты не в курсе.

Смотрю на нее как дура, киваю.

— Видишь его дом? — показывает рукой. — Номер семь. Трехэтажный с одним подъездом. Видишь?

— Вижу, — отвечаю, хотя ничего не вижу: у меня козырек шлема все время сползает на лоб. Шлем мне велик, но я боюсь об этом сказать Глазастой, а то сорву операцию.

Сидим ждем, я на боевой изготовке: правой рукой держу сверток, левой — козырек шлема, чтобы он не сползал. Думаю: «По улице ходят люди, а мы должны влететь на тротуар… А если собьем кого-нибудь? Или пойдет встречный транспорт, когда мы будем пересекать улицу?» Думаю про себя, чтобы не пугать Глазастую. Опускаю левую руку, козырек падает — улица исчезает, слышу только ее шум. Снова держу козырек, рука тяжелеет, затекает. Время идет медленно, хочу посмотреть на часы, отрываю руку от козырька, он падает, время разглядеть не успеваю. Шепчу в спину Глазастой:

• Предыдущая
• 28/57
• Следующая