Небесные овации - Лукадо Макс - Страница 12

Моя дочь испугалась. Я не усну, пока ее не успокою.

33

Я не герой. Я не супермен. Я не какой-то особенный отец. Я просто отец. Если

ребенку плохо, отец делает самое естественное, что может сделать. Отец ему

помогает.

И за эту помощь я не взимаю плату Я не прошу об ответных услугах. Когда моя

дочь плачет, я не велю ей взять себя в руки, перестать хныкать и крепче стиснуть

зубы. И я не лезу в свой кондуит, чтобы упрекнуть ее, почему она опять разбила тот

же самый локоть или разбудила меня в три часа ночи.

Я не гений, но и не надо быть гением, чтобы помнить, что ребенок — не взрослый.

Нет необходимости быть дипломированным психологом, чтобы понимать, что

ребенок находится в «процессе становления». Не нужна мудрость Соломона, чтобы

сознавать, что дети вообще-то не просили нас производить их на свет и что разлитое

молоко можно вытереть, а разбитые тарелки — заменить другими.

Я не пророк и не из сынов пророческих, но что-то мне подсказывает, что по

большому счету описанные мной проявления заботы несравненно важнее, нежели

все, что я делаю за своим компьютером или за своей церковной кафедрой. Что-то

мне подсказывает, что все хлопоты, которых требуют от меня мои дети, — ничтожно

малая цена за счастье однажды увидеть, как моя дочь делает для своей дочери все

то, что ее отец когда-то сделал для нее.

Нежная отцовская забота. Как отец могу вас уверить, что для меня это самые

счастливые минуты за день. Проявлять такую заботу — естественно. Проявлять ее —

просто. Проявлять ее — приятно.

И коль скоро все это так, коль скоро я знаю, что одна из радостей отцовства —

утешать своего ребенка, то почему же я с такой неохотой даю моему Небесному

Отцу заботиться обо мне?

Почему я думаю, что Он не захочет выслушивать мои жалобы («Все это так

ничтожно по сравнению с голодающими в Индии»)?

С чего я взял, что Ему не до меня («Ему нужно заботиться обо всем мироздании»)?

Почему я решил, что Он устал слушать от меня все ту же чепуху?

Почему я боюсь, что Он тяжело вздыхает при моем приближении?

С чего я взял, что Он, когда я прошу о прощении, смотрит в кондуит и сурово

спрашивает: «Не кажется ли тебе, что ты уже злоупотребляешь Моим терпением?»

Почему я думаю, что должен говорить с Ним на каком-то особом языке, на

котором больше ни с кем не говорю?

Почему я думаю, что Он в мгновение ока не накажет отца лжи так же, как я хотел

наказать отцов тех обидчиков из автобуса?

Считаю ли я, что Он просто был в поэтическом настроении, когда спрашивал

меня, заботятся ли о чем-то небесные птицы и полевые лилии («Никак нет, сэр»)? А

коль скоро они не заботятся, с чего я взял, что я должен делать это («Дык ведь...»)?1

Почему я не воспринимаю Его всерьез, когда Он спрашивает: «Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш

Небесный даст блага просящим у Него»2.

Почему я не даю моему Отцу сделать для меня то, что сам всегда готов сделать

для своих детей?

Я, впрочем, учусь. Побыть родителем бывает важнее, чем прослушать курс

богословия. Как родитель, я учусь понимать, что в те дни, когда меня критикуют, 34

когда мне плохо, когда я в ужасе, рядом есть Отец, готовый меня утешить. Есть Отец, Который меня поддержит, пока мне не станет лучше. Поможет мне, пока я не научусь

жить со своей болью. И Который не уснет, если я вдруг испугаюсь, что после

пробуждения увижу только тьму.

Он всегда есть.

И этого достаточно.

Блаженны кроткие...

Глава 7

ПРОСЛАВЛЕННОЕ В

ОБЫДЕННОМ

Есть слово, описывающее ночь, в которую Он пришел, — «обычная».

Небо было самым обычным. Случайный порыв ветра ерошил листву и нагонял

волну холода. Звезды бриллиантами сверкали на черном бархате небосвода.

Флотилии облаков проплывали, загораживая луну.

Это была красивая ночь — стоящая того, чтобы полюбоваться на нее из окна

спальни — но, в сущности, ничем особенно не выделяющаяся. Никаких причин для

восторгов. Ничего, что могло бы лишить кого-то сна. Обычная ночь и привычное небо.

Овцы были самые обычные. Одни пожирнее. Другие тощие. У одних брюхо

бочкой. У других ноги кривые. Обычные животные. Без золотого руна. Полный ноль

для истории. Никаких медалей чемпионов породы. Просто овцы как овцы —

бесформенные сонные силуэты на склоне холма.

И пастухи. Деревенщина деревенщиной. У таких, наверное, и одежды-то другой

нет, кроме той, что на них. Сами пахнут, как овцы, и такие же заросшие.

Они добросовестно собирались провести всю ночь со своими стадами. Но их

посохи не найдешь в музеях, а их мемуары — в библиотеках. Никто не

консультировался с ними по вопросам социальной политики или толкования Торы.

Безымянные и безвестные.

35

Обыкновенная ночь с банальными овцами и заурядными пастухами. И если бы не

Бог, так любящий ставить знак высшей пробы на самом простом, она бы прошла

незаметно для всех. О тех овцах все позабыли бы, а пастухи спокойно продрыхли бы

ночь напролет.

Но Бог приглашает нас на танец среди всего самого обыденного. И в тот раз этим

танцем стал вальс.

Темное небо озарилось сиянием. Неясные кроны деревьев отчетливо

высветились. Безмолвные прежде овцы дружно исполнили ораторию удивленного

ожидания. Беспробудно спавшие пастухи протерли глаза и посмотрели в лицо

пришельца.

Ночь больше не была обыкновенной.

Ангел Божий сошел ночью, потому что в это время свет заметней всего и больше

всего нужен. Бог сошел в обыденность по той же самой причине.

Самые могущественные Его средства одновременно и самые простые.

* * *

Вспомним о посохе Моисея1. В эту пору своей жизни Моисей пробыл пастухом

столь же долго, сколько пробыл царевичем, и начал уже ко всему привыкать. Пасти

овец не так интересно, как жить при дворе царя Египта, но и здесь встречаются свои

особенные минуты. В частности, та минута, когда Бог заговорил с ним из куста, горящего огнем, но не сгорающего. Бог объявил, что хочет, чтобы Моисей избавил

израильтян от египетского рабства. Моисей не был уверен, что он — самый

подходящий человек для такого дела. Бог сказал, что здесь не имеет значения, каков

сам Моисей, главное — какой у него Бог. И Бог начал это показывать.

— Моисей, — воззвал голос из куста, — брось на землю свой посох.

Моисею, который ходил по горам уже сорок лет, такая перспектива не слишком

понравилась.

— Боже, Ты, конечно, знаешь все обо всем, но, может быть, Ты забыл, что тут у

нас, ну... особенно-то не походишь, если бросишь свой посох на землю. Никогда ведь

не угадаешь...

— Брось его, Моисей.

Моисей бросил посох на землю. Посох превратился в змею, и Моисей кинулся

бежать.

— Моисей!

Старый пастух остановился.

— Подними змею.

Моисей поглядел через плечо, сначала на змею, потом на куст, и решился на

самый дерзкий ответ, какой только смог придумать:

— Что-что?

— Подними змею... за хвост. (Наверняка в этот момент Бог улыбался.)

— Боже, я ведь и не думаю спорить. Я только хочу сказать, что Ты, конечно, знаешь все обо всем, но мы тут у себя в пустыне, ну... не слишком часто поднимаем с