Изумленный капитан - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 63

• Предыдущая
• 63/81
• Следующая

Уже высоко в чистом весеннем небе звенели жаворонки, и снег, посеревший и ноздреватый, лежал только в лощинах, когда в Никольское воротился Возницын.

Возницын ехал с твердым намерением сразу же начистоту обо всем поговорить с женой. Но когда он, подъезжая к усадьбе, увидел все тот же запущенный сад, пруд с утками, раскидистый каштан у самого дома, – он понял, как нелегко будет сделать все это. Предстояло надолго, если не навсегда, оставить милое сердцу Никольское, где с каждым уголком связано столько дорогих воспоминаний детства. Возницын вдруг как-то утерял всю свою уверенность и почувствовал себя точно в чем-то виноватым. Он ехал и боялся: а вдруг ко всему этому Алена встретит его покорная и ласковая и не покажет и виду, что когда-то между ними была какая-то размолвка?

К счастью, так не случилось.

Алена видела мужа в последний раз тогда, только что вставшего после горячки. Саша был худ и черен, глубоко впавшие серые глаза глядели как-то странно – выразительно, мученически. Два месяца он не брился и своей нелепой, жиденькой русой бороденкой напоминал какого-то захудалого попика. А сейчас Саша располнел, был румян и свеж. Гладко выбритый, он казался моложе своих тридцати шести лет.

Встретив мужа таким, Алена вся зарделась до самых ушей.

Если бы Возницын не видел ее глаз, он бы подумал, что это – радость. Но в алениных коричневых глазах блестели недобрые огоньки. И один глаз начал как-то косить – верный признак, что Алена зла.

Румянец так и не переставал сходить с алениных щек – она в тот вечер была полна злости.

Первое слово, которым встретила Алена своего мужа, была ехидная усмешка:

– Ну, что ж, вылечили тебя за рубежом твои жиды?

И, вместо того, чтобы как-то размякнуть, Возницын сразу ожесточился. Он почувствовал, какая пропасть легла между ними.

– А вот погляди! – в тон ей так же насмешливо ответил Возницын.

– Дома-то пробудешь хоть сколько, аль опять понесет тебя нелегкая?

– Посмотрим, – уклончиво отвечал Возницын.

Больше супруги не сказали в этот вечер друг другу ни слова.

Дворня обрадовалась приезду барина. Особенно был рад Афонька. Он припал к барскому плечу.

– Что, Афонюшка, я слыхал, тебя тут без меня били? – нарочно громко, так, чтобы слышала жена, спросил Возницын.

– На то их барская воля, – смиренно ответил Афонька.

– Его, стервеца, не так еще стоило! – сказала Алена.

– Теперь не будут: я тебя не оставлю, – хлопнул по плечу денщика Возницын и пошел прежде всего в чулан посмотреть, как его книги.

– Книги ваши, Александр Артемьич, – зашептал ему на ухо Афонька, – Алена Ивановна повыкинули из кади. Капусту в кадь склали!

Возницын был зол.

Он велел Афоньке перенести в горницу из чулана все книги.

После ужина Алена постлала мужу в «дубовой», а сама легла в темной горенке.

Возницын лежал и прислушивался, что делается в темной у Алены. Может быть, Алена плачет? Но Алена продолжала гневаться и не думала плакать.

Возницын уснул.

На утро, когда Возницын умывался, Алена спросила все тем же вчерашним насмешливым тоном, глядя на расстегнутый ворот его рубашки:

– Что, Сашенька, так доселе без хреста и ходишь? Аль за рубежом жидовскую веру принял?

– Спастись во всякой вере можно, – ответил Возницын.

После завтрака Алена, наконец, спросила:

– Ну что ж ты, мил муженек, со мною думаешь делать? В монастырь меня пострижешь, аль как?

– Постригайся, коли желаешь!

– Видать, мне только это и осталось. Я сейчас ни вдова, ни мужья жена!..

– Давай говорить начистоту, Алена. Сама видишь, живем мы как волк с собакой. Какая это жизнь! Я подал в Синод о разводе – чего жить вместе друг дружке в тягость!

Алена не ожидала такого оборота. Она вся вспыхнула от гнева и обиды.

– Подал? – как бы не веря своим ушам, переспросила она. – Пропади ж ты пропадом, окаянный! Погубил ты мою жизнь…

– Не я твою погубил, а ты мою загубила: пьяного обманом женили.

– Кто тебя женил, бесстыжие твои глаза? Кто?

– Маменька твоя, вот кто. Я тогда так на тебе жениться хотел, как нонче умирать! – сказал Возницын и вышел из горницы.

– Погоди, погоди, насидишься ты у меня в «бедности»! – кричала Алена.

Возницын не слушал ее крика – собирался в дорогу: решил перебраться в Москву и ждать там результатов из Синода.

Он взял шкатулку с перстнями, алмазами и жемчугами, оставшимися от покойной матери, сам связал все книги – оставил только одну «Следованную Псалтырь». Когда Возницын купил ее в рядах у посадского за шесть гривен, он недоглядел, что в Псалтыри выдрано несколько листов.

Затем Возницын долез на лавку достать с божницы икону Александра Свирского – материно благословение, хотел взять с собой. Снимая икону, он зацепил рядом стоящий аленин образ Константина и Елены. Икона с грохотом упала на пол.

Монахиня Стукея, проходившая через горницу (с некоторых пор она стала меньше бояться барина), подскочила, схватила икону и помчалась с ней к Алене.

Собрав вещи, Возницын уехал с Афонькой в Москву.

С женой он даже не попрощался.

На утро в Никольское явилась Настасья Филатовна Шестакова.

Она привезла с собой каково-то худого, болезненного вида, монаха. Шестакова оставила монаха в телеге, а сама поспешила в дом.

Алена, увидев Шестакову, обрадовалась.

– Ну, приехал же мой муженек! – сказала, горько улыбаясь, она.

– Как же, видала в Москве! – ответила Шестакова. – Да не в этом дело, матушка. А говорил он тебе, аль нет, что подал разводную бумагу в Синод? У меня там крестник, канцелярист Морсочников, он мне все рассказал!

– Говорил, – потупилась Алена.

– И что ж ты будешь делать, Аленушка? Неужто оставишь так? Неужто дозволишь, чтоб он изгалялся над тобой? Да это ему только на руку, попомни мое слово! С некоей иноземкой скрутился, коли вдруг за рубеж полетел. У него так, ровно в песне поется – «Как чужая жена – лебедушка белая, а моя шельма-жена – полынь-горькая трава».

Алена молчала.

Настасья Филатовна не унималась:

– Женщине соблудить с иноверцем простительно: дитя родится – крещеное будет. А вот как мужик с иноверкой спряжется, так дите останется нехристью! Оно и грешнее: нехрещеная вера множится! Что он крестное-то знамение полагает, примечала?

– Спали отдельно – не видала, а за стол садился – не маливался.

– А хрест носит?

– Нет, не носит. Это видала, как умывался, – без хреста.

– А ты бы спросила: почему, мол, так, Сашенька?

– Спрашивала: что, говорю, нехристем ужо стал? А он и отвечает дерзко: «Спастись во всякой вере возможно».

– Господи твоя воля! – перекрестилась Настасья Филатовна. – Как есть еретиком стал! Нет, тут раздумывать нечего! Тот смоленский купец, Шила, аль как там его, – прав: совратил Александра Артемьевича этот жидовин Борух Глебов. Недаром приезжал из Москвы да библии с Александром Артемьевичем читывал. Гляди, Аленушка, как бы тебе в ответе не быть перед государыней – перед богом ты уже в ответе!

– А что же делать? – испуганно спросила Алена.

– Написать в Синод: так, мол, и так. Его и посадят в монастырь. Там целее будет. Смирится, остепенится, вернется к тебе!

Алена колебалась.

– А кто ж напишет?.

– Я об тебе, Аленушка, во как пекусь, как для тебя стараюсь! Я привезла человека – духовную особу. Безместный иеромонах, отец Лазарь Кобяков. Он про все складно напишет. Он из Смоленска приехадчи и этого Боруха доподлинно ведает. Захочешь – отец Лазарь враз напишет, а не захочешь – дашь ему щец похлебать, он и вернется на свой поповский крестец стоять… Так как же, голубушка, покликать его, аль нет? Этак издевался над тобой, а ты еще сумлеваешься!..

– Зови, Настасья Филатовна! – твердо сказала Алена.

Шестакова выскочила за дверь.

Через секунду она вернулась в горницу. Сзади за ней, смиренно сложив руки на тощем животе, шел худой, желтый иеромонах Лазарь Кобяков.

• Предыдущая
• 63/81
• Следующая