Океан безмолвия - Миллэй Катя - Страница 67

• Предыдущая
• 67/88
• Следующая

– Скажи ему, что он монополизирует тебя и я начинаю ревновать.

– Передам. – Она улыбается. – В следующем месяце у него конкурс, а в выходные я ему позировать не смогу и пообещала, что буду приходить после школы. – Солнышко вечно при делах: собирает материал для Дрю, позирует Клэю, бегает, ходит в школу, помогает мне в гараже. Еще вот записалась на какие-то занятия по крав-мага[18], даже не знаю, что это такое. Бездействие ее тяготит.

– Тот самый, на который ты с ним поедешь?

Кивнув, она запрокидывает голову, допивая остатки воды в бутылке.

– Он будет проходить в какой-то художественной галерее в Риджмонте. Там ежегодно проводится конкурс штата, и выставляются все работы финалистов.

– Значит, ты все же едешь домой на выходные? – Лучше б она не уезжала, я слишком привык к ней. Ужас как противно готовить в одиночестве, есть в одиночестве, смотреть телевизор в одиночестве и вообще быть одному.

– Я обещала.

О поездке домой она всегда говорит унылым тоном. Почему? Понятия не имею. Могу лишь предположить, что это как-то связано со всеми ее шрамами и историями, которые она мне не рассказывает. По возвращении она несколько дней находится в рассеянном состоянии, как расплывающаяся голограмма. Она всегда такая, будто музыка и текст двух разных песен. Но после поездок в Брайтон ее рассеянность становится заметнее.

– Ты ни с кем из родных не разговариваешь?

– Нет. Ты же знаешь. – Она произносит это уже хорошо знакомым мне тоном, подразумевающим «к чему ты клонишь?».

– Почему?

– Потому что не могу сказать им то, что они хотят услышать. Если начну разговаривать с ними, мне придется лгать, а лгать я не хочу. – Из этой ее фразы я почерпнул больше информации, чем из всех предыдущих, когда-либо сказанных ею мне, но этого все равно недостаточно. Мне это ни о чем не говорит.

– Значит, ты перестала разговаривать, чтобы не лгать?

– Я не планировала. Просто хотела помолчать один день, потом еще один, потом еще, потом неделю, потом месяц, ну и так далее.

– И они просто так тебе это позволили? Им было все равно?

– Конечно, не все равно, но им пришлось смириться. Что они могли сделать? Трясти меня? Кричать на меня, настаивать? Посадить под домашний арест? Так я и так из дому не выходила. К тому же, по словам моих психотерапевтов – а их у меня была уйма, – с моей стороны это естественная реакция, что бы это ни значило. – Естественная реакция на что, Солнышко? Прошу тебя, объясни. Но она не стала. Еще один случайный фрагмент в пазле, составленном из неподходящих кусочков.

– А не проще ли лгать, чем молчать?

– Нет. Лгунья из меня никудышная. По мне, так если что-то делать, надо делать на «отлично». – Ну вот, к ней вернулся сарказм, серьезный разговор окончен. Известный прием. Интересно, долго еще я буду это терпеть?

Я начинаю прибираться в гараже. Она подходит к своему стулу, хочет сидя подождать, пока я освобожусь, и наконец-то замечает пакет, который я туда поставил.

– На верстаке мне сидеть запрещаешь, а сам заваливаешь мой стул всяким хламом, – шутит она, поднимая пакет, чтобы поставить его на пол.

– Открой.

Она заглядывает в пакет и вытаскивает обувную коробку, затем, прищурившись, смотрит на меня. Я наблюдаю за ней, потому что хочу видеть ее лицо, когда она откроет коробку. Знаю, подарок дурацкий, наверно, совсем не то, что она желала бы получить. Я ведь не спец по подаркам.

А может, и спец, ибо лицо ее просияло, когда она его увидела.

– Ты купил мне ботинки?! – радостно восклицает Солнышко, словно я подарил ей бриллианты.

– Я ведь ничего не подарил тебе на день рождения. Надеюсь, подойдут. Как-то глянул размер на твоих туфлях, увидел цифру «7», такие и купил. – Я сую руки в карманы.

Она уже снимает спортивные тапочки и примеряет ботинки. Уточняет:

– Со стальными носками?

Я киваю.

– И черные. – Она улыбается, и я тем более рад, потому что заставил ее улыбнуться.

– И черные, – подтверждаю я.

– А где же подарочная упаковка? – ворчливо произносит она.

– Увы… Надеялся, что этот грех ты мне простишь.

– Шучу, – смеется она. Я мог бы вечно слушать ее смех. Она встает, рассматривая ботинки на своих ногах. – Как влитые.

– Ну вот, теперь тебя можно и к настоящим станкам подпускать.

Улыбка исчезает с ее лица.

– Я все равно не смогу на них работать.

– На некоторых сможешь, – возражаю я – и потому что хочу снова увидеть улыбку на ее лице, и потому что это правда. Она себя недооценивает. По какой-то причине даже не пытается попробовать свои силы в более сложных видах работ. – А я, если потребуется, буду твоей второй рукой.

Она ходит по гаражу, разнашивает ботинки, разминая в них ступни, а я, глядя на нее, понимаю, что более сексуального зрелища, чем эта девчонка в черных рабочих башмаках, еще не видел.

– В школу их бери, будешь надевать на труд.

– Черта с два, – говорит она, одаривая меня еще более лучезарной улыбкой. – Я прямо в них буду в школу ходить.

– Значит, я тебе угодил? – спрашиваю. Хочу услышать это непосредственно от нее.

– Еще больше, чем с монетами. – Она приподнимается на цыпочках и целует меня. Губы у нее соленые, а сама она потная и потрясная.

– Ты не поцеловала меня за монеты, – напоминаю я.

– Я не знала, что можно.

Получив в подарок ботинки, она отказывается идти в дом, и мы еще час торчим в гараже. Она помогает мне делать замеры и разметку для пристенного столика, который сама спроектировала, выполняя задание по труду. Дизайн у нее получился крутой: ножки в стиле времен королевы Анны и все такое. Хотелось бы, чтобы она сама его изготовила, но с ее рукой некоторые вид работ для нее недоступны, да и опыта у нее нет. Я занимаюсь изготовлением мебели уже десять лет, и то не всегда все получается. Правда, я прохожу с ней каждый шаг. Она кричит на меня, если я что-то делаю, не давая ей объяснений, потому что, даже если что-то сама не может исполнить, она должна знать, как это делается.

В результате я, конечно, далеко не продвинулся, обычно успеваю гораздо больше, но это было здорово: нужно видеть, как она командует мной, расхаживая по гаражу с молотком в руке; меня это заводит. Мною давно никто не командовал, а вид у нее чертовски соблазнительный, когда она полна решимости и раздражена, так что я не в обиде.

Я давно, сколько себя помню, живу среди опилок, дышу древесной пылью. Думаю, теперь и она без этого жить не может.

От нас ничего другого не ждут. Приехали, что называется. Это жутко пугает.

Каждый день во время большой перемены мы на школьном дворе вместе. Не касаемся друг друга, не смеемся и, конечно же, не разговариваем, но сидим рядом. Никто нам не докучает, никто не переступает границы нашего силового поля. Разве что Клэй иногда подойдет.

Я пытаюсь дочитать рассказ, который задала нам мисс Макаллистер: сегодня на пятом уроке контрольная, а я к ней еще не готов. Солнышко, желая посмотреть, что я читаю, наклоняет ко мне голову, чуть задевая мое плечо, и даже этого малейшего прикосновения достаточно, чтобы вселить в меня ощущение покоя, непринужденности, как будто я дома. Это происходит инстинктивно. Я поворачиваюсь к ней и, не отдавая себе отчета, целую ее в волосы – прямо на виду у всего школьного двора. Для нас это равносильно публичному проявлению своих чувств: будто мы в прямом эфире сорвали с себя одежду и занялись сексом.

Я жду, что мир вокруг нас взорвется, или хотя бы обращенных на нас взглядов и реплик. Ничего подобного. Никаких различимых перемен в атмосфере. Неужели произошло невозможное? Неужели мы, она и я, стали нормальными? Едва это слово приходит на ум, я понимаю, что оно неверно. Мы не стали нормальными – просто теперь от нас ничего другого не ждут. И не только в школе. Я тоже от нас ничего другого не жду. Воспринимаю ее как должное. Здесь, в школе. У себя дома. В своей жизни.

• Предыдущая
• 67/88
• Следующая