Океан безмолвия - Миллэй Катя - Страница 77

• Предыдущая
• 77/88
• Следующая

– Это я должен просить прощения.

– А тебе-то за что?

Я не верю своим ушам. Это еще хуже, чем «прости».

– Как за что? За все, что сегодня случилось. За все это! Без исключения! – Я не собирался кричать, но кричу, и это, пожалуй, хорошо, так как в ответ она тоже взрывается.

– Знаю, Джош! Что ты хочешь от меня услышать? Что сердце мое разбилось на мелкие кусочки, когда я сегодня вошла в твой дом? Что по возвращении домой меня вырвало – не из-за того, что случилось на той дурацкой тусовке, а потому что я постоянно думаю о том, чем ты занимался с той девушкой? Ты это хочешь услышать? Так это правда!

Я знаю. Ведь все ее лицо, глаза, голос – сплошная боль. Знаю, ибо в данный момент меня от этого воротит не меньше, чем ее, а поделать ничего нельзя. Это – свершившийся факт, как и все остальное.

Она встает из-за стола, отходит от меня к дальней стене кухни, и я физически чувствую разделяющее нас расстояние.

– И знаешь, что хуже всего? – продолжает она. – Хуже всего, что даже сердиться не на кого. Сама во всем виновата. Ты это хочешь услышать? Что я знаю, что сама виновата? Что ничего этого не случилось бы, если б я сама не стремилась уничтожить себя и всех вокруг? Ладно. Да, во всем виновата я! Во всем виновата я, знаю это лучше всех. Наша жизнь превратилась в ад, и все из-за меня. Знаю и прошу прощения.

С минуту я смотрю на нее. Впервые за долгое время она обнажила передо мной свои настоящие чувства. Несколько недель передо мной была «черная дыра» (в эмоциональном плане), и вдруг это мертвое, невозмутимое спокойствие исчезло, и она сердится, она расстроена и безутешна, как и я сам.

Я встаю и делаю шаг в ее сторону. Она смотрит на меня в изумлении, как будто не понимает, что я намерен предпринять. На лице – смесь страха и недоумения. Ее взгляд метнулся куда-то мимо меня. Так загнанный в угол зверь ищет, куда бы убежать. На мгновение она перестает скрывать свою уязвимость – то, что я всегда старался в ней не замечать. Я должен уйти, оставить ее в покое, но как же можно находиться с ней в одной комнате и хотя бы раз не дотронуться до нее, если я знаю, что завтра все снова превратится в дерьмо?

– Сейчас я к тебе подойду, – говорю я, медленно, шаг за шагом, приближаясь к ней, словно пытаюсь уговорить самоубийцу не прыгать вниз. – Обниму тебя, прижму к себе. – Я останавливаюсь, прежде чем сделать последний шаг. – И ты мне позволишь.

– Зачем? – спрашивает она, словно большего безумия в своей жизни она не слышала, и возможно, после всех событий этой ночи, так и есть.

– Мне это необходимо.

И вот я перед ней, она не отступает. Я, как и обещал, обнимаю ее. Чувствую, как она чуть расслабилась в моих объятиях, но меня не обняла. Она меня не простила – ну что делать? Я и сам-то не знаю, простил ли я ее.

Но вот она шевельнулась, упирается рукой в мою грудь и легонько меня отталкивает. Я поднимаю ладонь к ее лицу – если б можно было стереть с него ссадины и обиду… – но не решаюсь дотронуться и снова опускаю руку. Нам бы остановиться на этом, пусть бы она дала мне уйти прямо сейчас, без лишних слов, но нет…

– Я взяла бы все те свои слова обратно, если б могла. Я не должна была причинять тебе боль. – Опять она про то же. Только какой смысл? Ведь изменить уже ничего нельзя.

– А я не должен был тебе позволять, – отвечаю я. Святая правда. И я знал это с самого начала. Нельзя было допустить, чтобы она причинила мне боль. Нельзя было привязываться к ней. А я поступал так, как она просила. Ни разу не признался ей в любви. Хотя это ничего не меняло. Я любил ее каждую минуту и страдал из-за своей любви.

– Я должна была уйти. – Она как будто просит, умоляет меня понять нечто, недоступное моему разумению. – Я знаю, что тебе нужна правда, но я не могу ее открыть. Все кончилось бы тем, что ты бы во мне разочаровался: тебе я тоже не могу много дать, как и всем остальным.

– Разочаровать меня могло только одно – твой уход. – Я согласен всю жизнь не знать ее правды, лишь бы она была со мной, пусть это было бы неправильно.

– Теперь это не важно, – говорит она, и в ее лице – сожаление не только о последних неделях. Она смирилась. Мы оба можем сожалеть сколько угодно, но произошло слишком много всего, чего нельзя отменить. Есть вещи, с которыми приходится жить. Это мы оба уже давно усвоили.

– Я с Кевина Леонарда шкуру спущу, – выдыхаю я наконец. Это самое малое, что я могу сделать; он заслуживает куда более сурового наказания.

– Не надо, – твердо говорит она.

– Почему?

– Это не повод.

– Он тебя обидел, оскорбил, и, по-твоему, это не повод?! – Может, мне и дозволено ее любить, но обижать ее я никому не дам. Какая чудовищная ирония! Ведь сегодня именно я обидел ее, да еще как!

– Из-за меня – не надо. Что было, то было; я хочу об этом забыть.

– Как можно так легко к этому относиться? Он ведь чуть тебя не изнасиловал, а ты ведешь себя так, будто ничего не случилось.

– А ничего и не случилось. Видала я ужасы и пострашнее, поверь мне. – Она пожимает плечами, и это приводит меня в бешенство.

– Пострашнее, чем изнасилование? – Я смотрю на нее с недоверием.

– Чем попытка изнасилования.

Я с досадой провожу ладонью по лицу.

– Хватит с меня загадок, Солнышко! Меня от них тошнит. Тошнит! – Ну вот, я снова теряю контроль над собой. Опять ору. До встречи с ней десять лет так не орал, а сейчас будто прорвало. – Ты все время говоришь загадками. Бред какой-то! Вроде бы хочешь что-то сообщить, но не говоришь, и я должен что-то сам сообразить по твоим разрозненным намекам. А знаешь что? У меня не получается. Я не могу сообразить. Не могу понять, что ты за человек, и уже устал пытаться.

Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Раз уж задались целью загнать себя в задницу, чего тянуть? Вот мы и не тянем.

Я хватаюсь руками за голову, начинаю нервно вышагивать по кухне, внутри меня все клокочет, я не знаю, куда выплеснуть эту агрессию. Теперь я понимаю ее увлечение бегом. Мне бы сейчас вырваться отсюда и бежать, бежать, бежать. Я делаю вдох и снова начинаю говорить, должно быть, просто не могу остановиться.

– Мне известно одно: что-то случилось, вернее, кто-то изуродовал твою руку, а заодно и всю тебя, и я ничего не могу исправить.

– Тебя никто не просит. – В ее голосе – злоба и горечь. Взгляд – как у дикой зверушки. – Все хотят меня исправить. Родители. Брат. Психотерапевты. Хоть ты-то не лезь.

Мы оба раздражены. Оба сердиты, и, как ни странно, от этого немного легче. По крайней мере, мне кажется, что она разделяет мои чувства.

– Я не собираюсь тебя исправлять. Я хочу исправить все это. – Я развожу руками, но даже сам не знаю, что именно хочу исправить. Ее? Себя? Весь этот дурацкий мир?

– А в чем разница?

В чем разница? Не знаю. Может, ни в чем. Или я все же хочу ее исправить? Если так, что в этом плохого? Значит, я идиот?

– Не знаю, – отвечаю я, и это – все, что я знаю. Снова присаживаюсь к столу, опускаю голову и закрываю лицо руками.

Атмосфера в комнате накалена до предела, сам я на грани нервного срыва. Уже пятый час утра. Такое чувство, что я выжат как лимон и абсолютно бессилен.

– Мне казалось, что и в тебе есть какой-то изъян. – Голос у нее более спокойный, тон – извиняющийся, словно она говорит мне что-то обидное. Нет, ее слова меня не обижают. – Думала, тебя не будут смущать мои изъяны, ведь ты знаешь, что это такое. Думала, если я не буду задавать лишних вопросов, ты тоже не станешь, и мы будем делать вид, что прошлое не имеет значения. Но, видимо, так не бывает. – Она чуть пожимает плечами, словно всегда это знала и только теперь согласилась с этим. – Я думала, что нашла человека, который видит во мне именно меня, а не кого-то еще.

– А кто это видит в тебе кого-то другого? – Я поднимаю голову и опускаю руки, чтобы видеть ее лицо. Не могу представить, чтобы кто-то, глядя на эту девушку, стремился увидеть что-либо, кроме нее самой.

• Предыдущая
• 77/88
• Следующая