Океан безмолвия - Миллэй Катя - Страница 76

• Предыдущая
• 76/88
• Следующая

– Все это знают.

Третий час ночи. Поздно, но такое чувство, что гораздо позднее, что в эту ночь произошли некие исторические события, до неузнаваемости изменившие все вокруг. Дрю уехал пятнадцать минут назад, обещал вернуться через полчаса. Он не сказал, куда поехал, но это и не требовалось. Мы оба знали, куда он отправится.

Я приняла душ, прикладываю лед к опухшему лицу, но на самом деле я просто хочу лечь в постель, даже если не усну. Можно ли найти такие слова, записав которые я смогу стереть те сцены, что прочно впечатались сегодня в мою память, чтобы они никогда не возвращались? Нет, не Кевина Леонарда. Сцены с участием Джоша и той девушки. Хотя я их даже не видела. Но воображаемые картинки жгут меня, как кислота, уничтожают все добрые воспоминания, и остается только одно. Сегодня меня уже вырвало от мысли о них, но как только эта сцена вновь возникает в воображении, в желудке опять поднимается буря, я бегу в туалет, склоняюсь над унитазом, меня снова тошнит. Но рвоты нет. Во мне ничего не осталось.

Я включаю телевизор на первом этаже, вдруг – стук в дверь, совсем тихий, я едва расслышала. Я дала Дрю ключ, чтобы он сам вошел, когда вернется, так что это не он. Кто же тогда? Я на цыпочках подкрадываюсь к двери, смотрю в глазок: на крыльце стоит Тьерни Лоуэлл.

Я быстро пытаюсь решить, открывать или нет. Наконец отпираю замок, появляюсь перед ней. Она одета так же, как на тусовке, у нее заплаканный вид. Ну и ночка сегодня: всем досталось.

– Ух ты, ну и разнесло тебя, – произносит Тьерни почти в ту же секунду. – Извини. – Она поморщилась, видно, что ей неловко стоять здесь со мной. – Не хочу никого будить.

Я качаю головой, распахиваю дверь, жестом приглашаю ее войти. Целую минуту мы смотрим друг на друга. Я знаю, зачем она пришла, но жду ее вопроса. Как она узнала, где я живу? Может, от Клэя. Она часто общается с ним с тех пор, как они сдружились на почве увлечения искусством и наукой изготовления кальянов. Тьерни оглядывает комнату, но она не найдет то, что ищет.

– А Дрю здесь?

Я качаю головой.

– Вот как. – Она и не пытается скрыть разочарование. Делает вдох и сочувственно вопрошает: – Ты как, ничего?

С каждого, кто будет задавать мне этот вопрос, я скоро начну взимать плату: пусть бросают в банку четвертак. И что такое «ничего»?

Киваю.

– Я просто беспокоюсь за него, – объясняет Тьерни. – По-моему, он никогда никого не бил.

Да, наверно.

– Как он? – В ее голосе – неподдельное беспокойство, сразу видно, что она знает Дрю достаточно хорошо и понимает, что это не праздный вопрос.

Я не киваю, не качаю головой и даже не пожимаю плечами. Его самого надо спрашивать. Я-то откуда знаю!

– Он тебя любит, – говорит она, как бы смирившись с этим.

Я киваю и на это, ведь, должно быть, он и вправду меня любит, только не так, как она думает. Нужно написать ей записку, объяснить, она заслуживает того, чтобы знать, но нам не суждено продолжить разговор: в двери повернулся ключ, и вошел Дрю. При виде Тьерни он застыл на пороге, и если б я смогла сфотографировать их лица, я бы это сделала, а потом совала бы снимок им под нос, чтоб не отвертелись.

– Мне надо идти. – Она переводит взгляд с Дрю на меня с безнадежной грустью, затем поворачивается и выходит за дверь.

Я подхожу к Дрю, сжимаю его руку, жестом показываю, чтобы он следовал за Тьерни, и он тоже выходит на крыльцо.

Меньше чем через час после отъезда Дрю я у ее дома. Полчетвертого утра. Через несколько часов придет Марго. Как Солнышко объяснит ей свое разбитое лицо? Я хватаю телефон из держателя для стакана и сую его в карман. Я так и не посмотрел на дисплей. Боюсь увидеть ее имя среди пропущенных звонков, воображая различные варианты развития событий, которые таил ее звонок. Боюсь думать о том, что, если бы я услышал ее звонок, мог бы приехать за ней и ничего плохого не случилось.

Навстречу мне выезжает машина Тьерни Лоуэлл. На крыльце стоит Дрю. Я сразу прохожу мимо него в дом, открываю дверь, не давая ему возможности напомнить, что мне сюда нельзя.

Я даже не успеваю собраться с мыслями. Вхожу – и она прямо передо мной, на кухне. Вот уже несколько недель я старался не смотреть на нее. Увидев ее, я чувствую себя так, будто меня выпотрошили, изрезали на кусочки и снова сшили, но не так, как нужно. Не знаю, отчего это – из-за пореза у нее под глазом или из-за ссадины на щеке, или из-за выражения ее лица, – но чувство у меня именно такое, все внутри жжет от боли.

– Езжай домой, – произносит Дрю у меня за спиной, но я не поворачиваюсь, я просто не могу оторвать от нее глаз.

– Сейчас, одну минуту, – отвечаю я – или прошу?

– Сегодня не надо, Джош, – говорит он. Без напора, а как-то подавленно.

Он прав. Я должен уйти. Ей и так сегодня досталось, а тут еще я приперся. Но я – эгоист. Мне нужно услышать от нее, что все в порядке, хотя я вижу, что это не так. Сейчас я готов принять от нее даже ложь.

– Всего одну минуту. – Я говорю это Дрю, но неотрывно смотрю на нее. Я говорю тихо, но твердо. Никуда я не уйду.

Она кивает Дрю, но он все еще сомневается. Думает, наверно, вот, не смог защитить ее от Кевина Леонарда, так хоть избавит от общения со мной.

– Езжай домой, Дрю, – тихо произносит она. – А то мама проснется, расстроится. Я в порядке. Все нормально. – Ложь, конечно, но такая естественная, как будто она много лет произносит эти слова.

Дрю неохотно уступает. Подходит в ней, обнимает за плечи, шепчет: «Прости» – и уходит.

– Больно? – Дурацкий вопрос, разве не видно – у нее же пол-лица оплыло, – но это первое, что приходит на ум. Она снова подносит лед к щеке и качает головой.

– Не очень.

Мы молча смотрим друг на друга издалека, не решаясь подойти ближе, а между нами – прошлые взаимные обиды.

Она отнимает от лица кусочек льда, кладет его на стол, достает с холодильника завернутую в фольгу тарелку. Снимает фольгу, ставит на стол тарелку с сахарным печеньем, приглашает меня присесть.

– Я знаю, ты говорил, тебя от них тошнит, но…

Да, я говорил ей, что меня тошнит от этого ее печенья. Было это больше месяца назад. Она испекла их двенадцать раз за одну неделю и объяснила, что никак не может добиться необходимого качества: чтобы печенья хрустели, но их можно было жевать. А я ответил, что она спятила: по-моему, все печенья были абсолютно одинаковыми. Наконец я сказал, что не буду больше есть сахарное печенье, пока она не испечет что-нибудь с шоколадом.

– Ну что, нашла наконец идеальное сочетание? – Не понимаю, зачем мы болтаем про печенье, но она – моя девушка с причудами, и я готов выполнить любой ее каприз.

– Вроде бы. – Она пожимает плечами – «тоже мне проблема», хотя мы оба помним, что это сводило ее с ума. – Тебе судить.

Она пододвигает мне тарелку. Ее лицо – в ссадинах. Я совсем недавно трахнулся с Ли. А теперь сижу за столом дома у Насти, и она просит меня оценить ее печенье.

– На вкус, – говорю я и делаю паузу, чтобы прожевать, – точно такое же, как те восемьсот штук, что ты мне давала пробовать.

– На вкус такое же, я знаю, – невозмутимо отвечает она. – Я спрашиваю, не слишком хрустящее?

Я протяжно выдыхаю, кладу печенье на стол.

– Ладно, поговорим о печенье. – Я киваю, как робот, беру в руки салфетку и начинаю вертеть ее в руках.

– Прости, что я тебя обидела.

– Что? – Это я должен извиняться. А извиняется она. И ведь знает, чем я занимался сегодня ночью. Мне приходит в голову только одно: Не извиняйся передо мной. Прошу тебя, не надо. Еще вчера это было бы благом. А сегодня звучит как проклятие.

Я тоже хочу попросить прощения, но «прости меня» – дерьмовые слова, и сам я дерьмо.

– Прости меня, очень прошу, – повторяет она, словно мне необходимо снова услышать эти слова, да еще для усиления добавляет «очень прошу». Чтобы совсем загнать меня под плинтус.

• Предыдущая
• 76/88
• Следующая