Цезарь (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 61

• Предыдущая
• 61/108
• Следующая

Все они ожидали смертной казни и были столь твердо уверены в ее неотвратимости, что Домиций даже попросил яду и тут же проглотил его. К счастью, тот, к кому он обратился с этой просьбой, рассчитывал на милость Цезаря и дал Домицию вполне невинный напиток. Не забывайте этого Домиция; несмотря на то, что Цезарь помиловал его, он все равно останется одним из самых ярых его врагов.

Подозревая, что Цезарь верен традициям гражданской войны, пленные не ожидали помилования. Так, по приказу Мария и Суллы в свое время множество пленных было перебито, хотя они наверняка заслуживали менее сурового наказания.

Как же поступил Цезарь?

Он произнес перед ними короткую речь, в которой обвинял двух или трех своих друзей в предательстве, затем, защитив их от гнева солдат, отпустил на свободу целыми и невредимыми. Более того, он приказал вернуть Домицию сто тысяч золотых, которые тот отдал магистратам на хранение, хотя хорошо знал, что эти деньги вовсе не принадлежат Домицию, а получены из казны для выплаты жалованья солдатам, которые должны были воевать именно против него — против Цезаря.

Вот что он сделал в Корфинии, за что заслужил похвалы Оппия и Бальба, которым теперь поручал повлиять на Цицерона. И действительно, Бальба пишет Цицерону, а также отправляет письмо Цезарю, где выражает свою поддержку во всем. Цицерон отвечает, что хорошо знает Цезаря, что Цезарь — воплощенная добродетель, что он никогда не верил в то, что Цезарь способен пролить хоть каплю невинной крови.

Тогда Цезарь пишет Цицерону уже сам:

«Цезарь, император — Цицерону, императору.

Приветствую!

Ты во мне не ошибся, ты, и верно, знаешь меня очень хорошо. Нет ничего более несвойственного мне, чем жестокость. Признаюсь, я счастлив и горд, что ты обо мне такого мнения. Люди, которых я отпустил на свободу целыми и невредимыми, готовятся, судя по некоторым слухам, воспользоваться данной мной свободой для того, чтобы вновь поднять против меня оружие. Пусть! Как хотят, так пусть и поступают… А ты, сделай милость, приезжай, хочу видеть тебя в Риме как можно скорей, чтобы я мог обратиться к тебе за советом и помощью в любой ситуации, как привык делать раньше. Для меня нет ничего дороже, чем твой дорогой Долабелла, будь уверен. Я в долгу перед ним и благодаря ему чувствую, что ты — рядом со мной. Его человечность, чутье, внимание по отношению ко мне — это серьезная гарантия».

У противников Цезаря было на этот счет свое мнение. Партия, против которой он выступал, называлась партией честных людей. Цезарь решил стать еще более добропорядочным и честным.

Аристократия, против которой он воевал, пользовалась старым законом эвменид[335], который Эсхил именовал «законом возмездия». Он же утверждал новый закон, закон Минервы, или гуманности. Вел его инстинкт, инстинкт человека, которому, по словам Светония, «не была ведома месть или возмездие и который, когда мстил, мстил со всей нежностью». Или, может, он делал это по расчету? В любом случае, расчет был тонкий: он понял, что после убийств Суллы и кровопролития, устроенного Марием, можно было достичь удивительных результатов, действуя по контрасту, но для этого необходимо проявить выдержку, сострадание, всепрощение.

Мы уже говорили, что жители и даже целые города бежали, но это происходило в более отдаленных от центра местах, где у людей было время бежать. Цезарь прилагал все силы, чтобы близлежащие города стали свидетелями его прибытия одновременно с известием об этом прибытии. Здесь люди уже не верили в возможность спасения. Оставалось только ждать, чтобы тебя ограбили, сожгли или убили. Но Цезарь не походил на грабителя, поджигателя или убийцу.

Все это казалось столь необычным и непонятным, что люди, которым не причинили никакого зла, были просто ошарашены, изумлены, потрясены. А ведь Цезарь был племянником Мария, сообщником Катилины, подстрекателем Клодия. Никаких грабежей и пожаров, никаких пыток! Помпей же, напротив, объявляет врагом каждого, кто не следует за ним, и повсеместно обещает ссылки, избиение розгами и виселицу, и это Помпей, человек закона, нравственности, порядка!

Об этом, кстати, говорят вовсе не его враги, иначе бы я непременно это отметил; необязательно плохо думать о победителе, тем более, если речь идет о гражданской войне. Даже Цицерон был того же мнения.

Вот пример того, как он отзывается о Помпее.

«Ты не представляешь, — пишет он Аттику, — даже не представляешь себе, как наш дорогой Гней желает стать вторым Суллой. Я не просто болтаю, но знаю, о чем говорю, к тому же он этого и не скрывает.

— Но как же тогда? — спросишь ты. — Ты знал об этом и ничего не предпринял?

— Ах, боги! Ничего не делаю, ничего! И знай: не из симпатии, а из признательности!

Тогда ты спросишь:

— Не можешь избрать правильный путь?

— Напротив, могу, но вспомни, что он поддерживается низменными способами.

Во-первый, их цель — посеять голод по всей Италии, все разрушить и сжечь, и уверяю тебя, их не будут грызть сомнения: грабить или не грабить богатых…»

Итак, по словам самого Цицерона, он, Цицерон, знал об этом и другие тоже; все знали. Сборище обезумевших аристократов трубило об этом на все четыре стороны.

Да и разве можно было усомниться, разве Помпей не был учеником Суллы?

Так что сразу же, как только ростовщики, люди с тугими кошельками поверили, что им оставят их красивые виллы и их обожаемые денежки, они тут же согласились перейти на сторону этого, как они его называли «главаря оборванцев».

Люди перестали убегать, засовы дверей отодвигались, сначала они просто наблюдали, как он проходит, позже стали выходить ему навстречу, затем уже просто кидались к нему с распростертыми объятиями.

Вспомните возвращение Наполеона с острова Эльбы, с которым этот марш очень схож.

Цицерон пишет Аттику:

«В Италии нет ни пяди земли, над которой бы он не властвовал. О Помпее ни слова, и если он теперь не в море, то тогда все пути для него уже перекрыты.

Как, однако, спешит Цезарь! В то время как мы сами…

Лично мне не нравится осуждать того, кто преодолевает препятствия, заставляющие меня впадать в безнадежность и страдать».

Так вот, из того, что пишет Цицерон, можно сделать вывод: он вовсе не осуждает Помпея. Что же тогда скажут те, кто его осуждает?

Что же происходило в это время с Помпеем? Что происходило с человеком, отказавшимся от всех мирных предложений? Что происходило с тщеславным императором, которому, судя по его собственным словам, стоило только топнуть ногой, как из-под земли вырастут легионы пехотинцев и кавалерии?

Кто-то должен точно знать, где находился Помпей.

Цицерон знал. Вот что пишет он Аттику в феврале 705 года от основания Рима, или за сорок восемь лет до нашей эры:

«Ничего уже не осталось нашему другу, чтобы полностью обеспечить себя, кроме как бросить Домиция. Вообще поговаривают, что он спешит ему на помощь. Но я сомневаюсь.

Как это возможно, спросишь ты. Как может он бросить Домиция, столь исключительного человека, он, имеющий в своем распоряжении тридцать когорт?

Так вот, скажу я, да! Он бросит его, дорогой Аттик, или я ничего не понимаю в людях. Страх его беспределен. Он думает только о бегстве». Тут Цицерон пишет ясно: Nihil spectat fugam!

И далее:

«Это и есть человек, с которым я должен разделить судьбу. Знаю, о чем ты думаешь. У меня есть тот, от кого я должен бежать, но, к сожалению, я не вижу человека, за которым я должен следовать.

Помнишь, некогда я сказал: предпочитаю быть побежденным рядом с Помпеем, чем побеждать рядом с другими. Да, но с тогдашним Помпеем, с тем Помпеем, каким он был, каким мне казался когда-то, а не с сегодняшним Помпеем, который бежит, даже не понимая толком, почему он это делает. Он предал все, чем мы владели, оставил родину в беде и готов покинуть Италию. Таковы потери. Дело сделано! Я проиграл.

• Предыдущая
• 61/108
• Следующая