Девушка из министерства - Адамян Нора Георгиевна - Страница 21
- Предыдущая
- 21/63
- Следующая
Иногда Сероб соглашался.
— Пойду немного погуляю, — подмигивал он бабушке и отправлялся с Катюшей в горы.
По дороге они разговаривали.
— Я колхозную работу не люблю потому, что она однообразная, — говорил Сероб. — Сажаешь капусту и знаешь, что вырастет капуста. Всегда одно и тоже.
— Капуста капусте рознь, — не соглашалась Катюша. — Иной кочанок надуется — на него смотреть приятно. А с твоим дедом не больно соскучишься. Он всякие тонкости знает. На той неделе, как стали листья у капусты завиваться, так он с одного края поля в серединку каждого кочана по огурчику положил. Зимой люди разрежут капусту, а им подарок — внутри свежий огурчик. Я сколько жила, такого не видела…
Сероб снисходительно улыбался:
— А что ты в жизни видела?
На огороде он обычно ложился у шалаша дяди Авета на кошму; отдохнув часок, отправлялся по течению ручья — пускать воду в маленькие канавки, которыми был изрезан огородный участок.
Колхозницы, глядя ему вслед, пересмеивались:
— Где-то черная курица сдохла — студент на работу вышел…
Катюше эти насмешки не нравились.
— Парень учится. Летом ему отдохнуть надо.
Женщины ничего не отвечали. Только языкастая Мелине говорила, будто ни к кому не обращаясь:
— Мало любить детей — плохо, чересчур крепко любить — того хуже.
Повозившись часок, Сероб незаметно исчезал. Катюша оставалась на огороде до самого вечера. Домой она возвращалась вместе с дядей Аветом. В чистом воздухе стояли горы, за ними еще горы, и не было им конца.
— А у нас лес, — рассказывала Катюша, — войдешь, так тебя сразу холодком и обвеет. И сколько ни идти, все ровненько, гладко, ни одной горушки нет.
«Тоскует», — думал дядя Авет и утешал:
— У нас тоже лес есть, вон за той горой. Осенью пойдем туда, мушмулы наберем, диких груш, кизилу…
Старик привязался к невестке и не позволял тете Забел слова про нее сказать. А молодым только дай потачку, живо избалуются. И свекровь зорко следила, чтоб невестки не избаловались.
Поехал Грикор в районный центр по колхозным делам. Ну, из города человек без гостинцев не возвращается. Привез конфет, печенья, выложил пакеты на стол. Тут тетя Забел и показала, кто хозяйка в доме. Все кульки быстренько собрала — и под замок. А к чаю вынесла на блюдечке по конфетке да по два пряника.
Катюша будто ничего и не заметила. А от Кнарикиных больших глаз ничто не укроется. На другой день она невинным голосом спросила:
— Что, Катя, сладкие конфеты муж привез? — И быстро зашептала: — У Сероба полные карманы насыпаны. Горстями ест!
Катюша небрежно отмахнулась.
— Будет тебе, Кнара! Ты обязательно хочешь, чтоб из-за ерунды разлад в доме был? На что мне это нужно!
— Не в конфетах дело! — уже плачущим голосом оправдывалась Кнарик. — А почему все Серобу, все Серобу? В прошлом году учиться поехал — двух баранов зарезали. Масло, мед кувшинами в город отправляли.
— Серега наш племянник родной. Парень учится…
— Не учится он! — яростно затрясла головой Кнарик. — Ни одного экзамена не сдал. Всю зиму на улицах околачивался. Теперь снова ехать хочет. Говорит: «Трех баранов профессору дам — куда захочу, туда поступлю». А тебя он «курнос» называет. И старуха тебя «курнос» называет. Она говорит, что ты нехитрая, что у тебя на голове орехи колоть можно.
— А я и есть нехитрая, — сказала Катюша. — И откуда в тебе злость такая? Свекровь женщина старая. Ей кое-чего и простить надо. Сейчас мы ее оскорбим, потом жалеть будем, а уже не вернешь.
Когда Кнарик ушла, Катюша при помощи зеркальца тщательно изучила свой профиль. Результаты исследования ее не утешили. Она бросила зеркало и сказала с досадой: «Ну и пусть! По мне лишь бы Гришеньке нравилась…» Но у Сероба она спросила:
— Это ты придумал меня «курносом» звать?
Сероб не отпирался. Он взглянул на Катюшу с улыбкой.
— Ну и что? — сказал он. — Это тебе обидно?
— Обидно все-таки. Кличка как репей. Пристанет — не отдерешь. Я вчера в больнице бабушке Огановой постель перестлала, она мне говорит: «Спасибо, Курнос».
— Она думает — тебя так зовут, — весело ухмыльнулся Сероб.
— Ну, это ладно, — продолжала Катюша, — я и есть курносая, мне по заслугам. А вот тебя, выходит, студентом зря зовут. Как же так?
— Обыкновенное дело, — лениво отозвался Сероб, — перевожусь в другой институт. Я к высшей математике неспособный. Теперь в биологический или в театральный пойду.
— Так ведь и там способности надо!
— Самое главное — знакомство надо. А у меня в городе такие товарищи есть — любую дверь откроют. У одного дядя профессор, у другого отец директор магазина.
— Ишь ты! — сказала Катюша.
— Молодые годы человек должен весело проводить. Как-нибудь я тебе расскажу про наши кутежи — завидно станет.
Так откровенно, доверчиво поговорил Сероб с новой невесткой о своей жизни, о своих планах. И даже не подозревал, как это все обернется…
Вечером Катюша заговорила с мужем о племяннике. У Грикора помрачнело лицо. Он не любил думать о неприятных вещах и отодвигал их от себя — авось обойдется…
— Да, — ответил он нехотя, — это я слышал, что он не учится… — И стал переводить разговор на другое.
Но Катюша не унималась.
— А в этом году он опять собирается. Баранов с собой повезет. Для чего эти бараны, я что-то не пойму?
Грикор раздраженно отпихнул ногой снятые сапоги. Он не был посвящен в планы матери и Сероба, но понимал что к чему.
— Как поедут, так и вернутся, — пробурчал он. — Осрамятся только. На баране в институт не въедешь.
— Тогда я прямо удивляюсь тебе, Гришенька, — сказала Катюша. — Над нашей семьей люди в городе смеяться будут, и племянник с пути собьется, а тебе это вроде безразлично.
— Эх, Катя, — взмолился Грикор, — что с матерью сделаешь? Она только тем и живет, чтоб мальчик образование получил, человеком стал.
— Странное понятие, — пожала плечами Катюша. — Значит, ты, колхозный бригадир, не человек? Или та же Кнара? Пусть у нее язык без костей, а в работе все по ней равняются. И мой отец — обыкновенный плотник, а знаешь как его люди уважают! Если б Серега учился, я слова не сказала бы. А веселья ему в городе искать не приходится. Пусть в огородную бригаду идет. И дело хорошее, и отцу помощь нужна.
— Мать не согласится, — безнадежно вздохнул Грикор.
Таилась, таилась и показала себя новая невестка! В дом внесла смуту и будто не замечала ни гневного лица тети Забел, ни сумрачных глаз свекра.
Возвращаясь с огорода, дядя Авет пытался поговорить с Катюшей:
— Теперь, дочка, все учатся. Нам стыдно будет: люди скажут — сироту обидели. — Старик медленно подбирал слова, поглядывая на Катюшу.
Она шла рядом с ним, твердо ступая по земле ногами, обутыми в стоптанные тапочки. Лицо у нее обветрилось, маленький нос лупился, а голубые глаза смотрели спокойно.
— Его годы не ушли. В разум войдет и захочет учиться — кто ему помешает? А сейчас у него одни мечты — товарищи да гулянии. И не трудом хочет чего-нибудь добиться, а словчить. Это к добру не приведет. Я такие примеры знаю.
Дядя Авет вздыхал, будто не он был хозяином дома. Старику стоило только хлопнуть по столу ладонью, и все бы стало как он хотел. А он не делал этого.
Тетя Забел совсем забросила хозяйство. Кое-как сварив обед, она усаживалась на тахту и, раскачиваясь, причитала, будто пела:
— Кто тебе позавидовал, горькое мое дитя? Кто встал поперек твоей доли?
Катюше казалось, что любое недовольство между людьми можно исправить откровенным, чистосердечным разговором.
— Полно вам сердце надрывать, — сказала она свекрови. — Можно подумать — и в самом деле горе какое…
— Горе, — не глядя на нее, продолжала раскачиваться свекровь. — Разве одно у меня горе? Какое вспомнить? О каком сказать? Ребенок у отца смело требует: «Купи мне ботинки, купи рубашку, дай денег…» Отец — сладкое слово. Когда нет отца — у кого спросит? Кому скажет? Все желания в душе хоронит. Молчит. Терпит.
- Предыдущая
- 21/63
- Следующая