Любовь и Ненависть - Эндор Гай - Страница 29

Таковы были силы, формировавшие мировоззрение и психику мальчика, — они его смущали, вводили в заблуждение, лишали индивидуальности. Но наряду с этим креп и закалялся его внутренний стержень. Жан-Жак исподволь уже готовился к своему будущему величию. Однажды он вообразил себя Гаем Муцием Сцеволой[133]. Чтобы доказать храбрость римских парней перед своим заклятым врагом Порсенной[134], он протянул правую руку над пламенем, горящим на алтаре[135]. Потрясенный этой историей, шестилетний Руссо решил продемонстрировать всем, насколько он храбр, и стал держать руку над кипящим котлом. Он наверняка получил бы сильный ожог, если бы старшие вовремя не оттащили его от печки.

Вскоре Жан-Жак потерял и отца — его убили во время драки. Вместе со своим кузеном Бернаром Жан-Жак оказался в доме Ламберсье, пастора и его сестры, старой девы. Эти скромные люди увеличивали свой семейный бюджет за счет одного — двух учеников, которых обучали основам религии и латыни. Это были милые, добрые люди, жившие в типичном швейцарском доме — деревянном коттедже, из окон которого открывался великолепный вид. Жизнь их могла стать идеальной, если бы они не относились с такой серьезностью к детям, этим «семенам зла», этому «омерзению Божьему», как называл их Кальвин. Чтобы вести борьбу с внутренней развращенностью Бернара и Жан-Жака, Ламберсье разработали свод строгих правил, согласно им, за малейшей провинностью последует телесное наказание. Для Жан-Жака это была совершенно незнакомая ситуация. До сих пор к нему относились с необыкновенной мягкостью и добротой. Теперь ему предстояло отведать кнута.

Страх заставлял Жан-Жака с величайшей старательностью выполнять все правила. Но однажды он все-таки совершил незначительный проступок — и в мгновение ока очутился, совсем обнаженный, на коленях мадемуазель Ламберсье. Он уже приготовился орать от боли, но… когда ощутил на ягодицах первый шлепок, с изумлением понял, что кричать незачем. Было унизительно, стыдно, но он испытал и какие-то новые, пока незнакомые ощущения — что-то возбуждающее, даже приятное, это шло от безжалостной руки мадемуазель Ламберсье.

— Ах ты неслух, ах Сатана! — кричала она. — Я научу тебя понимать, что такое хорошо и что такое плохо! Так научу, что вовек не забудешь!

Таким, несомненно, было ее намерение. Но эта простая женщина научила его и кое-чему другому. Жан-Жак не мог сразу постичь смысл новых эмоций. Что-то странное, расплывчатое… Новые ощущения предвещали будущую бурю — наполовину блаженство, наполовину наказание. Жан-Жаку было жаль, что рука мадемуазель замерла. Жажда нового чувственного опыта охватила его так крепко, что он начал мечтать о повторении случившегося. Ничего не было проще. Теперь, когда он не боялся шлепков, напротив, страстно желал их, нужно было вызвать гнев мадемуазель Ламберсье.

Жан-Жаку очень понравились новые ощущения. Так сильно, что иногда он не мог думать ни о чем другом.

Однажды, во время очередного наказания, мадемуазель Ламберсье заметила кое-какое изменение в нижней части его тела. Резким тоном она заявила, что не станет его бить. И, сталкивая маленького негодяя со своих колен, приказала ему поскорее натянуть брюки.

В тот же день мадемуазель Ламберсье распорядилась перетащить кровати мальчиков в другую комнату. Его отвергли — но за что? В чем он виноват? Таким его сотворила природа. И это смятение преследовало его всю жизнь. Затерянный в этом мире, он призывал на помощь воображение, а когда его стали донимать эротические фантазии (в этом он оказался чрезвычайно ранним), Жан-Жак чувствовал потребность в противоположном поле, он представлял себе многое, воображение ему ни в чем не отказывало.

На протяжении многих лет Жан-Жаку не приходило в голову, что женщины могут удовлетворять его пламенные желания и без помощи шлепков. Жадным взором он сверлил всех красивых девочек, которые попадались ему на пути. Но он не хотел, чтобы они открыли ему свои объятия, прижимали к груди, целовали. Нет, ему так хотелось, чтобы они положили его, обнаженного, на свои колени и шлепали по голой попке.

Пройдут годы, прежде чем Руссо узнает, что такое настоящее влечение к женщине.

Жан-Жак и Бернар уехали от Ламберсье. Каждый пошел своей дорогой: Бернар продолжил свое образование, стал инженером, а Жан-Жаку предстояло учиться у гравера. Его работодателем стал Дюкоммен — грубый, ограниченный человек, его излюбленным методом преподавания были тумаки. В первый же вечер в доме Дюкоммена Жан-Жак получил первый урок, из которого понял, каково здесь его место. По закону хозяин и работники были обязаны сидеть за одним обеденным столом. Но в этом законе не указывалось, имеет ли право хозяин прогнать своего работника из-за стола до окончания трапезы. Не оговаривалось и то, что они должны есть.

Как только Жан-Жак управлялся со своей тарелкой супу, ему приказывали вылезать из-за стола. А в эту минуту на стол ставили жареное мясо.

— Но я тоже хочу кусочек мяса, — возражал он.

— Если ты голоден, — отвечал хозяин, — возьми хлеба. Могу налить еще тарелку супу.

— Но я не настолько голоден, чтобы снова есть суп, — удивлялся Жан-Жак.

Крепким кулаком хозяин продемонстрировал мальчику, как нужно покидать стол по его просьбе. Прежде Жан-Жак чувствовал себя равноправным членом семьи в любом доме, где ему приходилось жить. Он имел право говорить, лишь бы не прерывал взрослых и был всегда вежливым. Теперь он лишился права говорить. Его мнение никто не желал слушать, более того, ему запрещали его иметь. В результате всего этого мальчик портился все сильнее, он усвоил золотое правило: можно делать все, что взбредет в голову, но только не попадаться. Можно лениться на работе, но надо создавать впечатление, что усердно трудишься. Можно съесть запретные кушанья, но нельзя, чтобы тебя при этом застали. Можно думать что угодно о своем хозяине, но только не надо высказывать свои мысли вслух.

Таким образом, жизнь для него стала лишь чередой трюков, обмана и уверток. Жан-Жак научился быть скрытным, вести незаметно личную жизнь, скрывать свои настоящие чувства. Юноша открыл, что лучший способ избежать всех неурядиц — отдаться воображению, уйти в тот мир, где его никто не мог преследовать. Проще всего это достигалось с помощью книг.

Хозяин платил Жан-Жаку за работу три медяка в неделю. Каждое воскресенье, сразу же после окончания церковной службы, когда хозяин рассчитывался с ним, Жан-Жак бежал к старухе Латрибю, которая держала библиотеку из потрепанных книг. Она давала их читать за гроши. С какой страстью открывал Руссо каждый новый том! Его сердце начинало бешено колотиться, предвосхищая удовольствие. Он читал не для того, чтобы узнать истории о других людях, а с тем, чтобы дать себе самому новую жизнь. Стоило ему начать какую-то историю, как он тут же становился одним из действующих лиц и она повествовала именно о нем, о Руссо.

Руссо читал во время работы, если поблизости не было Дюкоммена. Он брал с собой книгу, когда его посылали куда-то с поручением. Даже в туалет он шел с книгой и иногда часами, забывая обо всем на свете, сидел на горшке, глотая страницу за страницей.

Но иногда он попадался на месте преступления, и тогда разгневанный хозяин хватал книгу и рвал ее на куски. Или выбрасывал в окно, а когда и в печь. Тогда Жан-Жак ложился спать с мокрыми от слез глазами. Ему было жалко самого себя. Он начинал вынашивать самые экстравагантные планы мщения. Какой же он несчастный! В воскресенье после церковной службы он побежит к старухе Латрибю и станет предлагать ей свой галстук или рубашку взамен испорченной или выброшенной его хозяином книги.

Очень скоро Жан-Жак расстался почти со всем своим гардеробом, но его долг библиотекарше постоянно рос. Руссо решил украсть что-нибудь, он уносил ненужные инструменты — износившиеся, старые. Никто не замечал этого. Но юноша конечно же понимал: одно дело, когда тебя ловят с украденной книгой, совсем другое — когда с нужными инструментами. Он постоянно был в напряжении. Его грызла совесть. Руссо знал, что вечно так продолжаться не может. Через некоторое время он стал выносить из дома гравюры, хотя это было делать намного труднее. Нередко в мастерской лежали разбросанные драгоценные металлы и даже деньги, но Жан-Жак к ним не притрагивался. Он с ужасом думал о том, что может настать момент, когда он дойдет и до этого. Чтобы как-то оправдаться перед самим собой, он придумал шикарный довод: мол, все украденное — плата хозяина за шишки и синяки безвинного подмастерья.