Утопия у власти - Некрич Александр - Страница 77

• Предыдущая
• 77/326
• Следующая

Западная интеллигенция, увидевшая в Октябрьской революции зарю новой эры, увидевшая в кризисе 30-х годов знак гибели западной цивилизации, поверила, что Советский Союз это — радостное завтра человечества. «Я видел будущее и оно действует», — заявил влиятельнейший американский журналист, верный друг Советского Союза Линкольн Стеффенс. «Советский коммунизм — новая цивилизация?» — спрашивают почтенные фабианцы Сидней и Беатрис Вебб, и категорически утверждают: да, новая цивилизация. «Никогда я так хорошо не ел, как во время поездки по Советскому Союзу», — заявляет знаменитый мастер парадокса Бернард Шоу, посетивший страну будущего в разгар голода. Выезжая, он вписывает в «золотую книгу» гостиницы «Метрополь»: «Завтра я покидаю эту землю надежды и возвращаюсь на Запад, где царит безнадежность». Американка Элла Винтер, побывавшая в СССР в 1932 году говорит о преходящих трудностях, как о родовых схватках: «Счастлива ли женщина, рожающая долгожданного ребенка? Они рожают новый мир с новым мировоззрением и в ходе этого процесса вопросы личного удовлетворения становятся второстепенными». Лейборист Гарольд Ласки заявляет после прогулки по СССР в 1934 году. «Никогда в истории человек не достиг такого совершенства, как при советском режиме».

Артур Кестлер рассказывает, как он рассуждал во время поездки по СССР, готовя восторженную книгу о стране социализма: он рассуждал диалектически. Жизненный уровень низок, но в царское время он был ниже. В капиталистических странах рабочие живут лучше, но у них положение ухудшается, а в СССР — улучшается.

Главным, однако, для всех зарубежных поклонников нового общества был аргумент: у нас будет иначе. Так рассуждали французы, англичане, американцы. Эдмунд Вильсон, влиятельнейший литературный критик США, предложил даже в знаменитом «Обращении к прогрессистам» «забрать коммунизм у коммунистов», чтобы построить его своими руками. В Советском Союзе, — писал он, — »я себя чувствовал, как в святыне морали, где не перестает светить свет».

Восторженная просоветская кампания оказывала стране Сталина огромные услуги. Обрабатывала общественное мнение. И выполняла конкретные практические услуги. Нью-Йоркское бюро путешествий набирало рабочих для Советского Союза с помощью рекламы: «Иди в Советскую Россию. Интеллигенты, работники разных специальностей, мужчины и женщины сердечно приглашаются в Советскую Россию... где осуществляется величайший в мире социальный эксперимент — среди мириада красочных национальностей, чудесных пейзажей, великолепной архитектуры и экзотических цивилизаций». В значительной степени под влиянием общественного мнения США признают в 1933 году Советский Союз, с которым уже установлены тесные экономические и культурные связи.

Характернейшей чертой мировой просоветской кампании был ее язык. Все книги, написанные в это время о Советском Союзе, безразлично на немецком, французском или английском языках, профессиональными ли борзописцами вроде Анны Луизы Стронг, или изысканными эстетами вроде Эдмунда Вильсона, кажутся написанными на одном «джугашвилиевском», советском языке. Ложь, сознательно или бессознательно распространяемая ими, окрашивает всю эту продукцию в один цвет. Зараза лжи и инструмент ее распространения — советский язык — расходятся по всему миру. И казалось нормальным, что после поджога рейхстага, когда гестапо начинает охотиться за политическими противниками, руководство КПГ заявляет: «Пролетариат не проиграл битвы, он не потерпел поражения... Происходит лишь временное отступление».

Те немногие представители западной интеллигенции, которые пытаются прорвать железный занавес, разоблачить заговор лжи о Советском Союзе, написать о нем правду, подвергаются остракизму, безжалостно изгоняются из лагеря прогрессивного человечества. Так случилось, например, в начале 30-х годов с румынским писателем Панаитом Истрати, в конце 20-х годов — с американцем Максом Истменом.

Апологеты Советского Союза покорно принимали все повороты сталинской внешней политики, объясняя их в первую половину 30-х годов необходимостью срывать происки империалистов и социал-фашистов, а во вторую половину 30-х годов и позднее — мудростью Сталина. Его гений прославлялся ими с еще большей, если это возможно, беззастенчивостью, чем даже в Советском Союзе. Выдающийся английский биолог с умилением приводит рассказ о том, как Сталин лично приходит по ночам на товарные вокзалы в Москве, чтобы подсобить грузчикам». Генрих Манн утверждал, что Сталин ставит Geist (дух) гораздо выше Macht (силы). И так далее, и так далее...

Когда Панаит Истрати пробовал во время своего пребывания в СССР говорить о том, что не все соответствует тому, как он представлял себе страну социализма, ему отвечали: нельзя сделать омлета, не разбив яиц. Румынский писатель возражал: я вижу разбитые яйца, но не вижу омлета.

Яйца разбиваются беспощадно, но после того, как строительно-разрушительная машина коллективизации и индустриализации была пущена в ход, начинает появляться абрис «омлета». 13 декабря 1931 года Сталин дает интервью немецкому писателю Эмилю Людвигу, автору биографий великих людей: «Задачей, которой я посвящаю свою жизнь... является... укрепление государства социалистического, и значит — интернационального». Слово было сказано: укрепление государства. Слово это ревизовало все обязывавшие в то время теории, которые считались ортодоксально марксистскими. На основании этих теорий, а на их подкрепление шла армия цитат из Маркса, государство должно было очень скоро отмереть. Сталин еще употребляет прилагательное «интернациональное», но главным является существительное — «государство». И глагол — «укреплять». Цементом этого государства должен был быть страх. Эмиль Людвиг спросил Сталина: «Мне кажется, что значительная часть населения Советского Союза испытывает чувство страха, боязни перед советской властью и что на этом чувстве страха в определенной мере покоится устойчивость Советской власти». Эмиль Людвиг формулирует свой вопрос, как если бы он был знаком с результатом исследований проф. Бородина, героя пьесы А. Афиногенова «Страх». «80% всех обследованных, — говорил проф. Бородин, — живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры. Молочница боится конфискации коровы, крестьяне — насильственной коллективизации, советский работник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник боится обвинения в идеализме, работник техники — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха». Нет в Советском Союзе ни одной профессии, ни одной социальной группы, которая бы не боялась. Сталин, отлично пьесу Афиногенова знавший, отвечает Э. Людвигу: «Вы ошибаетесь... Неужели вы думаете, что можно было бы в течение 14 лет удерживать власть и иметь поддержку миллионных масс благодаря методу запугивания, устрашения? Нет, это невозможно». Но, Сталин добавляет: «конечно имеется некоторая небольшая часть населения, которая действительно боится Советской власти и борется с ней... Но тут речь идет не только о политике устрашения этих групп, которая действительно существует. Всем известно, что мы, большевики, не ограничиваемся здесь устрашением и идем дальше, ведя дело к ликвидации этой буржуазной прослойки». Сталин поправляет немецкого писателя: не устрашение, а ликвидация «части населения» — «буржуазной прослойки». Вряд ли эта поправка могла подействовать успокаивающим образом на те части населения, которые полагали себя вне «групп», предназначенных к ликвидации.

В годы первой пятилетки принимается серия законов, направленных на укрепление государства. Принимаются законы, укрепляющие «трудовую дисциплину»: сотни тысяч крестьян пришедших в город, на заводы и фабрики «перевоспитываются», превращаются в пролетариев с помощью административных принудительных мер.

Хозяином предприятия, единоличным начальником, по постановлению ЦК от сентября 1929 года, становится директор. До сих пор предприятием руководил «треугольник»: директор, секретарь парткома, председатель профкома. Директор получает право решать все вопросы самостоятельно, увольнять рабочих, без уведомления профсоюзов, которые в 1933 году ликвидируются даже формально — сливаются с наркомтрудом (постановление говорило, что профсоюзы ликвидируются по просьбе самих профсоюзов). За прогул — самовольный невыход на работу (даже в течение одного дня) — рабочий отдавался под суд. Но директор, получивший широкие права, также жил под угрозой: если предприятие не выполняло план или выпускало плохую продукцию, под суд отдавался директор. «Трудовой кодекс не только не продвинулся дальше норм и декретов первых лет диктатуры пролетариата, но в ряде положений пошел назад».

• Предыдущая
• 77/326
• Следующая