Военные приключения. Выпуск 4 - Проханов Александр Андреевич - Страница 55

Видно, он задремал, потому что вдруг услышал настойчивый беспокойный голос матроса:

— Товарищ капитан третьего ранга? Слышите? Вроде бы дождь собирается.

Дождь! Какой может быть дождь в этой пустыне!

Издалека донесся низкий утробный грохот, но это могло быть раскатом очередного взрыва.

— Надо же — туча! — сказал кто-то за палаткой. — Я думал, тучу тут можно только во сне увидеть, а она — вот она.

На тучу следовало поглядеть. Осторожно, прислушиваясь к себе, Туликов поднялся и вышел из палатки.

Над горизонтом висели темно-багровые пятна, словно кто-то заляпал синюю даль грязными пальцами. Пятна быстро увеличивались, темнели, сливались вместе.

— Пыльная буря идет! Крепить палатки! — крикнул сидевший у теодолита с наушниками на голове старший лейтенант Сурков.

Загудел голосами казавшийся уснувшим координационный пост. Люди потащили в палатки все, что находилось снаружи. Полы палаток были опущены, накрепко привязаны к кольям, вбитым в песок. Движок еще работал, но было приготовлено все, чтобы в последний момент наглухо затянуть его брезентом. А Сурков все еще сидел у теодолита, взглядывал на быстро темневшее небо и снова приникал к окуляру. Все делалось без него, все знали: командир будет у теодолита до последнего момента, когда стена пыли совсем закроет даль.

А в небе творилось что-то грозное. Остров и море словно попали в огромную бутылку, заполненную клубами красного дыма.

Последним в палатку просунулся старший лейтенант Сурков, втащил теодолит. Мичман Смирнов принялся застегивать вход, затягивать шнуровку. В палатке становилось темнее. И вдруг с очередным порывом ветра зашуршало сверху, словно и в самом деле по брезенту бил дождь. Шорох усиливался и скоро обрушился сплошным ливнем, так что приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.

— А воду проверили? — спросил мичман Смирнов.

Никто этого не знал. Зарытая в песок бочка с водой обычно закрывалась большой металлической пробкой, но кок, часто бегавший за водой, случалось, оставлял бочку открытой. Мичман виновато посмотрел на командира, встал и принялся заматывать лицо полотенцем. Он расшнуровал вход, и у всех сразу же заскрипело на зубах. Прикрыв глаза руками, мичман шагнул в серую пелену летящего песка.

Вернулся он не скоро. Струйки песка стекали с него, как струйки воды.

— Ничего не осталось. Кукуем, братцы. Воду надо экономить.

— Распорядись, — хмуро сказал Сурков.

— Распорядился. На камбузе термос чаю есть, да еще ведро воды. Сказал коку, чтобы без приказа командира — никому ни грамма…

— В случае чего из радиатора можно пить, — подсказал Гиатулин.

— Нельзя брать из радиатора. — Сурков был растерян и потому, наверное, раздражен. Выпить воду из радиатора — значит вывести из строя движок. Воду, конечно, доставят первым же вертолетом. Но когда? А движок должен работать сразу, как только уляжется буря. Траление не начнется без надежной связи с координационным постом.

Палатку рвануло так, что она затрещала, все уставились на тугой брезент: не начнет ли расползаться по ниточкам? Острее запахло пылью, под лампочкой, горевшей на стойке, словно бы клубился дым.

Туликов вдруг спохватился, что все происходящее само просится в строку, потянулся за блокнотом и согнулся от приступа боли в животе. Его уложили на раскладушке.

— Передай, — сказал Гиатулин радисту, — больной у нас, серьезно больной. — И повернулся к Туликову: — А вы поспите, заставьте себя. Легче во сне-то.

Туликов закрыл глаза, некоторое время прислушивался к разговорам в палатке и уснул.

Проснулся он от тишины. То есть полной тишины не было: близко дышало растревоженное море. Но ветер уже не хлестал по брезенту песчаным ливнем. Туликов обрадовался этому как спасению. Пыльная буря могла бушевать и сутки, и двое. Если у него аппендицит, то можно долежаться до перитонита.

В палатке все спали, раскинувшись на своих койках. Лампочка горела, но, как показалось Туликову, более тускло: должно быть, садился аккумулятор. Но тут же он и догадался, почему свет лампочки потускнел: потому что посветлел брезент палатки. Это могло означать, что уже близок рассвет.

Стараясь не делать резких движений, Туликов встал, расшнуровал вход и отшатнулся: прямо на него надвигалась огромная фигура с поднятыми руками. Это был кок.

— Гимнастикой занимаюсь, — сказал кок. — Спать охота, сил нет.

— Так иди спи.

— Я ведь часовой.

Туликов разглядел ремень от автомата, перехлестнувший грудь матроса.

— Пройдусь. Душно что-то.

Осторожно ступая, он шагнул в темноту, серую, чуть забеленную близким рассветом, и сразу уютный мирок палаток отодвинулся в какую-то дальнюю даль. Тревожное чувство одиночества охватило его. Но вскоре беспокойство прошло, осталось ноющее ощущение затерянности в этой бесконечной пустыне, сотканной из тьмы и звезд. Ластился ветер, студил тело, разомлевшее в палаточной духоте. Монотонно и мощно шумело взбудораженное море.

Туликов присел на что-то подвернувшееся под ноги, стал смотреть на звезды. Они устилали небо густой искрящейся россыпью, едва заметные, сливающиеся в сплошные светлые поля, в яркие, сияющие особняком «навигационные звезды», беспокойно ворочающиеся с боку на бок в своем вечном одиночестве, — альфа Волопаса, альфа Лиры, альфа Скорпиона, альфа Возничего… — сплошные альфы. Полярная звезда слабо помаргивала почти у самого горизонта. Под ней висел перевернутый ковш Большой Медведицы с резко вздернутой вверх хвостом-ручкой. Туликов вспомнил арабские названия этих звезд — Дубхе, Мерак, Фекда, Мегрец, Алиот, Мицар, Бенетнаш. Вспомнил, что средняя звезда ручки — Белый Мицар, что значит «конь», — двойная. Над ней в молодости он хорошо различал золотистого Алькора — «всадника». Древние арабские «окулисты» по этой двойной звезде проверяли зрение своих пациентов, предлагая им разглядеть Алькора — «всадника» отдельно от Мицара — «коня». Но теперь, сколько он ни всматривался, не мог различить раздвоения светящейся точки — сказывались многочасовые сидения над книгами и рукописями.

Величие ли звездного неба было тому причиной или он уже совсем не мог избавиться от своих дум, только мысли его потекли по привычному руслу. «Всегда одно событие вытекает из другого», — вспомнил он слова Прохорова. Древние дикие люди должны были все больше осознавать необходимость самодисциплины, подчинения индивидуальных капризов воле семьи племени, воле коллектива.

Коллектив! Туликов даже привстал, таким всеобъемлющим и все объясняющим показалось ему это слово.

Коллектив. Переход от стадности к коллективности, способность создавать коллектив — вот что дало силу и жизнеспособность новоявленным гомо сапиенсам, определило всю дальнейшую историю рода человеческого! Развившиеся лобные доли мозга позволили человеку подавлять в себе звериные инстинкты, контролировать свои поступки. Эти сдерживающие центры дали возможность людям подчинять личное своеволие потребности племени. Люди стали образовывать сообщества, сильные дисциплиной, умением действовать по единой разумной воле. Новые, биологически изменившиеся, люди научились подчиняться не просто более сильному, а тому, кто больше знал и умел.

— Товарищ капитан третьего ранга!

Голос часового был тревожный, и Туликов пошел к палаткам. Слабая заря уже подсвечивала горизонт.

Часовой показывал рукой в едва посветлевшую даль.

— Идет кто-то.

— Доложите мичману, да побыстрей!

В серой мгле двигались два темных пятна.

Мичман Смирнов выскочил из палатки с автоматом в руке.

— В ружье! — тихо приказал он. — Поднимай всех, только без шума.

И тут грохнул взрыв, сухой, короткий, словно где-то резко хлопнула дверь. Выскакивая из палаток, матросы и старшины прыгали в неглубокие окопы.

Вдали затрещал автомат. Потом стрельба резко оборвалась и послышались тихие, приглушенные расстоянием крики, едва пробивавшиеся сквозь шум прибоя.

— Йа руфака! — наконец разобрал Туликов. — Товарищи! К нам обращаются.