Лето в горах - Полетаев Самуил Ефимович - Страница 19
- Предыдущая
- 19/34
- Следующая
И тогда, задохнувшись от бессилия и страха, Таня бросается навстречу автобусу, свернувшему с моста. Она бежит, видя перед собой продолговатое синее тело с тупой, добродушной, глазастой мордой. Автобус стремительно надвигается на нее и только в последнее мгновение с яростным скрежетом задерживает свой бег. А девочка, раскинув руки, спотыкается и падает на мостовую, головой ударившись об асфальт…
К толпе, обступившей девочку, торопливо подбегает долговязый человек в соломенной шляпе. Он расталкивает всех, хрипло что-то кричит, опускается возле девочки на колени, а потом поднимается, держа ее на руках, и люди расступаются перед ним. Даже отсюда, из-за густого сада, куда спрятались мальчишки, видно, как вяло болтаются у девочки ноги, как темной струйкой стекает пот с виска у долговязого, как на худой его шее дергается выпуклый кадык — то ли он ругается, то ли сдерживает рыдания, отсюда не слыхать.
Толпа на площади рассеивается, автобус подкатывает к остановке, а мальчишки пробираются задами, наблюдая за мужчиной в соломенной шляпе и девочкой, пока те не скрываются в гостинице.
В тот же день Таню навещает доктор. Он прослушивает сердце, проверяет глаза, прописывает лекарство и говорит, что у девочки шок и ей нужен покой. Он сам ей делает перевязку — аккуратную такую, по самые брови, шапочку на голове, — хлопает ее по плечу и уезжает на машине-«неотложке».
— Слыхал, что сказал доктор? Покой! А какой ей тут покой с мужчинами? Приходят ночью, водку пьют, курят. Разве ей тут с вами покой будет? Ладно, я за ней сама посмотрю.
Это тетушка Айгерим, гостиничный администратор. Она ругает за что-то отца, кричит на него, а к вечеру забирает девочку к себе и помещает ее в своем флигельке, который находится в гостиничном дворе, за оградой, обсаженной густой акацией.
Таня всю ночь бредит, кричит, зовет отца. Айгерим вскакивает, меняет компрессы на груди, сидит рядом и гладит ее тонкую горячую руку и что-то бормочет, мешая русские слова с казахскими. Когда девочка успокаивается, Айгерим на цыпочках отходит, гасит свет и, вздыхая, укладывается на узком диване у окна. И всю ночь не спит отец. Он встает, выходит на крыльцо, курит, бродит по двору, оглядываясь на окошко во флигеле, а когда в нем зажигается свет, стоит не дыша за акацией, едва различая за ней мощный силуэт хозяйки. И отходит, когда гасится свет.
Наутро Таня чувствует себя легче, и Айгерим грузно бегает между гостиницей и флигельком, разживается у соседей посудой и возится на кухне: готовит разные вкусные вещи, потому что, слава богу, есть кого угощать — у девочки появляется аппетит. Илья сидит на диване, сложив руки на коленях, растерянно кивает дочке, лежащей на широкой хозяйкиной постели в стеклянном фонарике, отгороженном от гостиной старой выцветшей гардиной.
— Что, тебе делать нечего, — машет на него Айгерим, — ходи по своим делам, мы тут без помощников обойдемся.
Илья виновато улыбается — заботы на чужих людей свалил, — покряхтывает для порядка, приносит воды и уезжает в район, успокоенный.
Вот уже больше недели как он ездит по окрестным поселкам, ищет работу и дом для покупки. Он и механик, и слесарь, и шофер — в общем, мастер на все руки, да только не находит пока того, чего хочется: то работа есть, зато дом по цене не найдешь, то дом подходящий, а работы по специальности нет.
Приезжает он на следующий день к вечеру расстроенный, заходит во флигель.
Таня все еще лежит в постели, но не скучает: раскатывает на дощечке катышки из теста, помогая Айгерим готовить на завтра обед.
— Ну, как вы тут? — спрашивает он.
— За нас не волнуйся, мы всегда себе дело найдем.
Илья усмехается, курит, толкует о том о сем и идет спать. Айгерим не тяготится своей новой заботой, потому что с девочкой она отдыхает. Любит она влезать в жизнь временных постояльцев. Кому стирает, кого-то выручает хлебом-чаем, иных оделяет добрым советом, да вот беда: привяжется к человеку, а и нет его — уедет. Много их носит по стране, нигде не задерживается летучий народ, а тут ей бог послал прочных постояльцев, привязалась к девчонке.
В следующий раз возвращается Илья дня через три, заходит во флигелек и засиживается там допоздна. Танька уже почти выздоровела, дома ее нет.
— Бегает где-то. Что ты все в окошко смотришь? — ворчит Айгерим. — У тебя свои дела, у нее — свои…
А Илья все не может успокоиться. Про змей там разных, про скорпионов расспрашивает: не водятся ли, дескать, в здешних местах?
— Что тебе здесь, зверинец какой? — возмущается Айгерим. — Мало ли что где водится! Из-за этого девчонке бегать нельзя? В горах у нас волки есть, так что из этого?
Илья краснеет от пустой своей мнительности и переводит разговор на другое — жалуется на маету, на то, что расплываются деньги, вспоминает заполярный город, откуда приехал, покойницу жену.
— Вторая она у меня. Первая-то с сыном в войну под бомбежку угодила. А эта вышла за меня замуж совсем девчонкой, — рассказывает он. — Думал, куда я ей, старый пень, а вышло видишь как: сам ее похоронил. — И, оглядевшись, словно Таня могла быть поблизости и слышать его, добавляет тихо: — Да и дочка, видать, в мать уродилась — слабая. Витаминов нет в организме. Какие там витамины на Севере? Оттого и решили сюда податься.
Таня является в полночь, да еще стоит, негодная, в дверях, пластырь на лбу красуется, аукает кому-то, а ей в ответ тоже кто-то аукает. Замечает отца и, не очень смущаясь, раздевается, хватает яблоко со стола и прыгает в постель. Видно, много ей Айгерим позволяет, большую волю дает. Илья хочет дочку отчитать, да неловко при хозяйке.
В следующий раз он опять возвращается из района ни с чем. Только и успокаивается, увидев Таню в постели. Лицо ее покрыто теплым загаром, глаза поблескивают — видно, никуда не тянет отсюда. Илья долго отказывается, но все же садится поужинать. Ест много и конфузится, только Айгерим не замечает его жадности в еде и все подкладывает. А поевши, Илья закуривает и начинает бередить себя печальными разговорами. Время идет к сентябрю, надо приписывать дочку к школе, а он все еще как на вокзале. Пуще всего расстраивается оттого, что в гостинице останавливаются такие же искатели счастья, как и он, — переселенцы, сезонники, покупатели домов — приезжающие с разных концов страны.
— Дернул нечистый счастья у вас тут искать, — вздыхает он и вытаскивает папиросу. — А где оно есть? Где оно есть, я тебя спрашиваю?
Таня спит в своем фонарике, а он все рассказывает о своих странствиях, о войне, унесшей первую его семью, о коротком счастье с Марусей. Она, Маруся, словно бы чуяла, что недолго проживет: в больнице лежала, так все просила его — как помрет, отвезти дочку к теплу. И вот приехали они, а толку что?
— Мотаюсь по свету, ровно тот воздушный шарик. Куда его унесет?
Айгерим сочувственно качает головой, удивляясь сложным его переживаниям, и не перестает все чего-то делать: со стола убирает, посуду моет, потом сверяет какие-то счета, а закончив с бумагами, начинает распускать старую кофту. Илья сидит, прислушиваясь к ровному дыханию дочки, и не торопится уходить, потому что жизнь у него большая и надо о ней кому-то рассказать.
— Ты, Илья, иди-ка лучше спать, — говорит Айгерим и зевает. — Утро вечера мудренее. При Тане не рассказывай о своем горе. Зачем ребенку знать? У тебя своя жизнь, у нее — своя. Много девочке надо? Покушать и погулять. Что ты ей голову морочишь? Учеба начнется — в школу пойдет. Слава богу, у нас тут школа тоже есть. Иди, иди-ка лучше спать…
Он уже идет было к двери, но она останавливает его:
— Посмотришь завтра самовар у меня. Ребята приходили, просили утиль, а я прогнала — жалко отдавать…
Самоуправно говорит, не мудрит, не гадает, однако Илья уходит от нее взбодренный. Что-то есть в этой женщине, в ее округлом, немолодом уже и плоском лице, усеянном добрыми морщинками-крестиками, в ее неторопливой хозяйственности, даже в настырности, с какой она влезает в жизнь своих постояльцев, — что-то есть в этом такое, что рассеивает страхи и делает их пустячными.
- Предыдущая
- 19/34
- Следующая
