Кому улыбается океан - Санин Владимир Маркович - Страница 7
- Предыдущая
- 7/30
- Следующая
Мы ходили по крепости, беседуя на эту тему. В нескольких киосках продавались сувениры: открытки, брелоки, статуэтки и всякие безделушки с изображением Нефертити. Фараон Эхнатон был передовой человек своего времени, но в историю он вошел — еще одна несправедливость — лишь как муж Нефертити. Она действительно была красивой женщиной, если только ваятель Тутмес из верноподданнейших побуждений не преувеличил ее достоинства, что нам с вами, впрочем, безразлично. Наоборот, я бы ни за что не простил Тутмесу, если бы он наделил Нефертити крючковатым носом. Разумеется, приукрасив Нефертити, Тутмес в нашем понимании стал бы лакировщиком действительности, но давайте проявим великодушие. Моисей, как и всякий мыслитель, наверняка не был таким могучим старцем, каким его изобразил Микеланджело, но вряд ли мы горячо благодарили бы скульптора, если бы он сделал Моисея согбенным и тощим старичком в очках. Однако вернемся к нашим баранам, как советовал в таких случаях Рабле. Надев на ноги полотняные мешочки, мы зашли в мечеть Мухаммеда Али. Размеры этого гигантского храма таковы, что в нем запросто могут тренироваться две футбольные команды. Разумеется, подобные вольности в мечети недопустимы, и посетителям разрешается лишь любоваться очень красивой отделкой помещения, его планировкой, гигантскими люстрами и воздвигнутым на десятиметровой высоте троном Мухаммеда Али, откуда владыка вершил свой скорый и правый суд. Акустике этой мечети может позавидовать любой концертный зал. Здесь даже самые безголосые певцы, которых пресса изящно называет «шептуны», могли бы выступать без микрофона.
Из крепости открывается превосходный вид на Каир: трехмиллионный город весь как на ладони. Наш гидроакустик Геннадий Федорович Долженков тут же вытащил кинокамеру и с ходу выпустил в Божий свет полкилометра пленки. На ней отображен весь Каир, и желающие могут ее просмотреть, если у Геннадия Федоровича найдется свободное время. Должен, однако, признаться, что я не столько смотрел на город, сколько на его окраину — Гизу. Налево, вдали — ручка дрожит в руке, не то от качки, не то от благоговейного волнения — высились пирамиды. Те самые. Мы взглянули друг на друга алчными глазами и, как по команде, пошли к машине. Тщетно Геннадий Федорович кричал, что он еще не успел отстрелять остатки пленки, что пропадут для потомства уникальные кадры, — капитан был неумолим. Мы увидели пирамиды — и этим сказано все. Если бы даже на нашем пути сейчас раздавал автографы Папа Римский, мы попросили бы его святейшество не устраивать пробки и промчались мимо — к пирамидам. Парис учитывал наше состояние и гнал машину на предельно допустимой скорости. Тридцать томительных минут — и взмыленный «шевроле», последний раз цокнув копытом, остановился у пирамиды Хеопса.
Передать впечатление, которое производят пирамиды, невозможно. То есть можно привести статистические данные о высоте, весе плит и числе рабов, воздвигавших это чудо, сдобрить цифры восторженными эпитетами и метафорами, но все это будет не то. Пирамиду нужно видеть живьем, в натуре. На фотографии пирамида, как и луна, например, теряет не только грандиозность, масштабы, но и не дает ощущения вечности. А это и есть главное: ощущение того, что ты соприкоснулся с вечностью.
Наш «Канопус» уже давно идет по Красному морю, а я часами сижу и пытаюсь понять, что же в пирамидах есть такое-этакое, создающее ощущение первозданности? Существуют они пустяк — четыре с половиной тысячи лет: любая глыба гранита может презрительно сказать, что у пирамиды молоко на губах не обсохло. А между тем именно в пирамиде, а не в самой древней глыбе гранита есть то, что роднит ее со звездным небом, с беспредельным океаном, с ощетинившимися в небо пиками Памира. И когда смотришь на пирамиду, вдруг возникает ощущение ее совершенной простоты и законченности. Может быть, в этом тайна вечности — в совершенной простоте? В пирамиду нельзя внести коррективы, как нельзя усовершенствовать мозаику звезд и отредактировать океан. Я не знаток архитектуры, но мне кажется, я понял, почему пирамида — это навсегда, а собор Парижской Богоматери — на тысячу лет. Наверное, по той же причине, по какой из жизни человечества уходят даже самые известные писатели прошлого, а азбука остается. Все преходяще, кроме азбуки. Так вот, пирамида — это азбука. Она — первооснова.
Но все эти размышления начались позже. А тогда, секунду спустя после остановки машины, мы уже мчались к пирамиде Хеопса, чтобы прикоснуться к ее священным плитам. Сделав это и малость успокоившись, мы задрали ввысь головы и с немалым удивлением отметили, что пирамида основательно поизносилась. Ее известняковые плиты выщерблены, словно по ним прошлись отбойным молотком. Когда-то гладко отшлифованные, они теперь выглядят как гигантские ступени лестницы для великанов. Кроме того, у пирамиды Хеопса нет верхушки. То ли у фараона Хеопса не хватило терпения, то ли схалтурили снабженцы Главпирамидстроя, но факт остается фактом — верхушки нет. Некоторые ученые полагают, что она сначала была, а потом исчезла — кто-то стащил безлунной ночью.
Кстати, без верхушки пирамида стала ниже на 9 метров: теперь ее высота всего 137 метров. Узнав об этом, я решил, что имею шансы на нее вскарабкаться. Товарищи снабдили меня превосходными советами, из которых особенно запомнился один: падать на правый бок, и я полез. Но из-за сильнейшей жары, когда до верхушки оставалось каких-нибудь 130 метров, пришлось вернуться назад. Теперь я понимаю чувства альпинистов, которым не дается последняя сотня метров. Она самая трудная.
Однако мои усилия были вознаграждены: под одной плитой я подобрал три осколка. Я готов выслушать любое число шуток по поводу происхождения этих камней. Уж я-то знаю, что они подлинные, и мой сын Саша мне поверит. Он знает, что его папа искажает истину в исключительных случаях, и только в интересах юмора и сатиры.
История не сохранила имени гениального архитектора, проектировавшего пирамиду, но зато каждый школьник назубок знает, кто такой Хеопс. Впрочем, а разве нам известно, кто изобрел колесо, бумагу, календарь, компас, кирпич? Патентные бюро в те времена работали из рук вон плохо, а летописцы древних монархов больше писали об их божественном происхождении от крокодила или коровы, чем о действительно важных для истории вещах. Но наши сведения о том же Хеопсе настолько скудны, что ученый мир приходит в смятение, когда вновь найденная табличка неопровержимо доказывает, что его величество имел в пасти запломбированный зуб, а в детстве переболел коклюшем. Что ж, когда мучает жажда, приходится пить даже болотную воду.
Фараон Хеопс был черствый и жестокий человек, с непомерно раздутой манией величия. И поэтому мы не отказали себе в удовольствии осмотреть его могилу, точнее — нишу, в которой когда-то покоилось августейшее тело. На высоте четырех-пяти метров находится широкая дыра. Мы пролезли в нее и, согнувшись в три погибели, стали карабкаться по лестнице, вроде той, которую строители используют для подноса кирпичей и раствора. В пирамиде было душно — Хеопс позаботился только о своих удобствах. Наконец мы забрались в помещение размером с гостиничный номер на четыре койко-места. Здесь возвышалась гранитная ниша, внутри которой, озаренный лампами дневного света, величественно возлежал окурок. Самого Хеопса в нише не было, да он был и не нужен. И вообще, усыпальница фараона кажется лишней в пирамиде. Затратить количество физического труда, равного которому не знала история, только для того, чтобы поместить в нишу бренные останки фараона, — эта нелепость не укладывается в рационально мыслящем мозгу современного человека. В отличие от самой пирамиды, перед которой хочется снять шляпу и благоговейно молчать, ниша Хеопса производит легкомысленное впечатление. Даже внушительного профессорского вида толстяк француз в золотых очках, который после подъема минут десять не мог разогнуться и тихо стонал, и тот отпустил по адресу Хеопса какую-то шутку, вызвавшую единодушное и весьма шумное одобрение группы его соотечественников. «От великого до смешного один шаг», — как сказал когда-то Наполеон Бонапарт. Безусловно, он имел в виду Хеопса и его коллегу Хефрена, хотя некоторые историки полагают, что знаменитый афоризм Наполеона был высказан в порядке самокритики. В свое время Наполеон, томимый любознательностью, посетил пирамиды вместе с группой экскурсантов, одетых в экзотическую униформу и с ружьями вместо тросточек. Пирамиды произвели на полководца настолько сильное впечатление, что он решил их, а заодно и Египет, присоединить к Франции. Турки, которые тоже очень любили пирамиды, а заодно и Египет, сначала возражали, но в последовавшей дружеской дискуссии Наполеон привел такие веские аргументы, что турки вынуждены были согласиться. Затем в пирамиды, а заодно и в Египет, влюбились англичане, потом снова французы, снова англичане… Это продолжалось до тех пор, пока в Египет основательно не влюбились сами египтяне. Так и закончилась эта лирическая история.
- Предыдущая
- 7/30
- Следующая
