Меч на закате - Сатклифф Розмэри - Страница 82
- Предыдущая
- 82/143
- Следующая
Наш запас бараньего жира добавил пожару силы, и весь сарай с провиантом превратился в пылающий факел. Куски горящей кровли срывались с крыши и, кружась, падали вниз, словно огненные птицы и по моему приказу несколько человек разбежались в разные стороны следить за тем, чтобы не загорелось еще что-нибудь.
Пламя взметнулось выше, отгибаясь вбок у гребня, и его мелькающий свет бил по нашим обожженным глазам, густое облако дыма заставляло нас задыхаться, а огонь, казалось, был в самих наших легких. В конце концов мы не успели вынести и половины наших припасов, как крыша с сотрясающим воздух грохотом и ревом огня рухнула вниз, погребая под собой двух человек.
Пожар начал слабеть, на форт снова наползала темнота, и мы не дали огню перекинуться ни на одну из соседних построек. Но это было лучшее, что можно было сказать. Я помню — как вспоминаешь мрачный сон — людей, которые несли фонари, чтобы теперь, когда пламя было сбито, дать свет для спасательных работ; помню, как сам я стоял на истоптанном ногами снегу, превратившемся в жидкое месиво, которое уже начинало замерзать снова, и меня окружали обожженные люди, наполовину обуглившиеся мясные туши и корзины для зерна, из которых, сквозь почерневшие щели на боках, сыпалась грубая мука. От меня воняло кислым потом, и этот пот на резком ветру начинал леденить сне тело, а мои ладони были, казалось, ободраны до мяса и пульсировали огнем. Гэнхумара, на лбу которой красовалось большое черное пятно, тоже была там.
Наверно, я спросил ее, что она здесь делает — я всегда приказывал ей, когда начиналась пьянка, уходить вместе с Бланид в свои комнаты и запираться там на засов — потому что она сказала задыхающимся голосом:
— Ношу воду. Я, что, должна была оставаться у себя, когда рог трубит тревогу, а люди бегают по всему лагерю с криками «Пожар!»? — а потом воскликнула:
— Артос, у тебя брови сгорели, — а потом, когда Кабаль, тяжело дыша, привалился к моим ногам, и я потянулся погладить его бедную обожженную голову, быстро и озабоченно проговорила:
— О Боже, твои руки!
Твои бедные руки! Пойдем, я смажу их.
Но в тот момент у меня были другие дела. Потом должно было прийти время и для мазей Гэнхумары, но пока его не было.
Мы потеряли троих человек, а половина остальных после трудов этой ночи была покрыта ожогами. троих человек, не считая погонщика мулов. Мы нашли его обуглившийся труп на следующее утро; он лежал в своем уютном уголке за мельничным жерновом, а рядом с ним валялись сморщенные остатки лопнувшего пивного бурдюка. Похоже, он вообще не двинулся с места, настолько пьяный, что, вероятно, даже и не понял, что происходит, пока не задохнулся от дыма. Мы не стали утруждать себя приличным погребением, а просто сбросили то, что от него осталось, за крепостной вал в том месте, где холм почти отвесно обрывался к реке, и оставили волкам, если они были не против есть мясо слегка пережаренным.
В тот день мы тщательно подсчитали все запасы провизии, которые у нас оставались, а потом собрались на торопливый совет, чтобы решить, что делать дальше. Но, честно говоря, выбор у нас был небольшой. Пытаться прорваться на юг, в Корстопитум, сквозь сугробы и лютую метель означало бы не что иное, как добровольно отправиться навстречу смерти, и так же невозможно — и к тому же бесполезно — было пробовать передать туда сообщение. То же самое можно было сказать о любой попытке связаться с Кастра Кунетиум; занесенные глубоким снегом горные дороги были совершенно непроходимы для всякого, кто был тяжелее зайца, и даже если предположить, что известие могло быть доставлено туда и припасы привезены оттуда, гарнизон там был настолько мал, что если бы они расстались с таким количеством припасов, которое составило бы для нас ощутимую разницу, в результате они просто умерли бы с голоду вместо нас. У нас не было другого выхода, как только сидеть на месте и пытаться растянуть оставшуюся пищу на как можно более долгое время.
После того как мы обсудили все самым тщательным образом, оказалось, что если мы, начиная с этого дня, перейдем на половинный рацион, то сможем продержаться где-то до середины февраля.
— Ранняя весна может спасти нас, — сказал Гуалькмай, который, хоть и не был капитаном, всегда принимал участие в наших советах.
А Бедуир расхохотался:
— Солнце не может пожаловаться, что мы зажгли ему недостаточно яркий костер в честь Середины Зимы!
Но недели шли за неделями, а зима, казалось, захватила мир навсегда. Ни разу не было дня, когда мы могли бы поохотиться, только снег, и неистовый ветер, и лютый мороз, сковывавший землю даже под укрывшими ее белыми мехами. Северную сторону каждой постройки закрывали снежные наносы, достающие своими мягкими изгибами до самых стрех, и каждый день нам приходилось заново расчищать тропинки к конюшням, колодцу и амбару с припасами, хотя это-то как раз было не так уж плохо, потому что когда человек копает, ему тепло, — правда, потом он сильней ощущает голод. Время от времени мы выкладывали кости от съеденной туши на удобное место в лунную ночь, ставили на стены пару лучников и таким образом добывали одного-двух волков, но они, бедняги, сами были настолько изголодавшимися, что женщины мало что могли с ними сделать, кроме как сварить бульон; и люди уже становились худыми и изможденными, их глаза ввалились, а головы казались слишком большими для острых плеч.
Однажды Кей пришел ко мне и сказал:
— Может быть, у Темного народца есть пища. Почему бы нам не отправиться за продовольствием? Ты же знаешь, где находится по меньшей мере одна деревня.
— У них будет едва достаточно пищи для себя; они не смогут ничего уделить тем, кто придет просить.
— А я собирался не просить, — угрюмо ответил Кей.
Я схватил его за плечи, чтобы до него лучше дошло то, что я хотел сказать.
— Послушай, Кей; Темные Люди — наши друзья. Нет-нет, я вовсе не стал бабой; просто я работаю головой, что ты, по-видимому, забыл сделать. Они наши друзья, но они не из тех, кто станет держаться за дружбу перед лицом оскорбления. Я не хочу, чтобы источники воды оказались загаженными, а в наших людей на стенах летели эти их дьявольские отравленные стрелы.
Так что мы не отправились добывать продовольствие, и темные Люди сохранили то, что у них было. Мы не видели ни одного из них за всю зиму, но вообще-то мы никогда не видели их в темное время года. Мне часто приходило в голову, что Народец Холмов зарывается глубоко в свои норы и спит в течение всех холодных месяцев почти так же, как барсуки и мыши-полевки.
Через какое-то время мы перестали ночевать в отдельных комнатах и бараках и сгрудились все вместе в огромном обеденном зале, потому что, хоть наши запасы дров и торфа не пострадали, мы сильнее нуждались в тепле, чем в другие зимы, ибо наш голод открывал путь холоду; и наоборот, человеку нужно меньше пищи, когда ему тепло. Так что мы складывали все дрова и весь торф в один пылающий костер, который служил и для приготовления пищи, и для обогрева зала и который мы могли, при необходимости, поддерживать и ночью. И там мы теснились по ночам, да и днем, в свободное от работы время, тоже — все, от капитанов до погонщиков мулов, женщин из обоза, собак, свернувшихся калачиком между людьми, и даже трех пони, которые беспокойно переступали ногами в переднем портике в студеные ночи; и, думаю, все мы черпали из близости друг к другу уют и ободрение и даже, неким странным образом, саму жизнь.
Поведение людей во все это время — вот то, что я с трудом понимаю даже сейчас, оглядываясь назад через более чем тридцатилетнюю пропасть, но в то время я не видел в нем ничего странного. Поначалу обычные трения и тяготы зимних квартир, казалось, невыносимо усилились под влиянием голода, и невзгод, и того, что ни у кого из нас почти не оставалось надежды снова увидеть весну. Старые ссоры вспыхнули заново, смутьяны раздували любой повод для раздора, который попадался им под руку, люди снова и снова, с основаниями или без, обвиняли друг друга в попытке получить больше своей доли дневного рациона. Но по мере того, как шло время и наше положение становилось более отчаянным, все это изменилось, и люди перестали быть похожими на волчью стаю. Это выглядело так, будто мы чувствовали, что смерть стоит к нам слишком близко для того, чтобы тратить самих себя таким бесплодным образом; будто под сенью Темных Крыльев в нас пробуждалась все большая мягкость, все большее спокойствие.
- Предыдущая
- 82/143
- Следующая
