Жестокие и любимые (ЛП) - Вульф Сара - Страница 4

– Да, конечно. Кобрам тоже действительно нравятся мангусты. На расстоянии. По разные стороны электрической изгороди.

– Нет, послушай, – Лили наклонилась и положила одну холодную руку на мою. – Я повидала много мужчин, ясно? Я встречала все типы мужчин. И Джек… Джек – особенный. Он будет отрицать это, но он либо заботиться о ком-то всем сердцем, либо совсем не обращает на него внимания. Он ничего не делает наполовину. Либо все, либо ничего. Люди, которым Джек потрудился оставить прощальные вещи – это люди, о которых он заботится, люди, занимающие очень важное место в его жизни. И ты одна из них.

Мое сердце разбилось, словно его со всей силы ударил борец сумо. Я попыталась вдохнуть глоток воздуха, чтобы что-то сказать, но каждый вдох причинял острую боль. Я не хотела ей верить. Как я могла ей поверить после того, как он, бросив все, просто сбежал?

Вскоре Лили ушла, оставив меня смотреть на конверт.

Прежняя Айсис ни за что бы не сдалась, увидев, что внутри.

Он не оставил мне записку или гигантского плюшевого медведя. Он оставил мне билет в Париж, с единственным словом «Прости», начерканным на нем его аккуратным, размашистым почерком.

Мои глаза горели. Он пытался избавиться от меня.

Нет, Айсис, не драматизируй. Из этого ничего хорошего не выйдет. Яркий тому пример – Аманда Байнс или кролики, которые умирают, когда их сердца бьются слишком быстро, или каждый эпизод сериала «Остаться в живых». Возможно, Джек и был бессердечным, но он также...? Также что? Также, несомненно, не заботился обо мне. Он даже не попрощался со мной лично, а теперь передал мне этот билет. Очевидно же, что он сам не был в Париже, прося меня присоединиться к нему. Ведь это глупо романтично. В Джеке сочетается много разных качеств, но «глупый» и «романтичный» находятся в самом конце этого списка, наряду с «приятный» и «в целом терпимый».

Я много раз говорила Кайле, что хотела путешествовать по Европе, больше в шутку, конечно. Но Джек часто находился рядом, чтобы услышать это, когда они встречались. Он, должно быть, воспринял мою шутку всерьез. Количественная информация.

Я достаю из кармана билет. Он потерт и смят, а самолет улетел шесть дней назад, но я не смогла его выбросить или использовать. В конце концов, Джек использовал деньги на операцию Софии, чтобы купить его мне. Никогда бы не смогла принять (или отвергнуть) нечто подобное. Так что я просто сохранила его. Более храбрая Айсис использовала бы его. Невиновная Айсис использовала бы его.

Если я сейчас закрою глаза, то смогу вспомнить, как вошла в комнату Джека в поисках подсказки, куда он уехал. Пляж исчезает, и я лежу на его кровати, смотря в потолок и гадая, где он находится в этом адском заднем проходе, который мы называем Землей. В безопасности ли он. Знаю, я не смею даже просить о его счастье – это слишком много. Но, находясь в безопасности, в один прекрасный день он снова сможет стать счастливым. Или, по крайней мере, я так думаю. Не уверена на сто процентов. Я могу показаться высокомерной, говоря, что уверена в этом, ведь ни один человек, которого я любила, не умирал. А Джек потерял троих. Но я действительно хочу, чтобы это оказалось правдой, и он снова смог стать счастливым.

Возможно, этого никогда не произойдет.

Возможно, он необратимо сломался.

Его комната исчезает и возвращается океан. А ком в горле возвращается с удвоенной силой.

– Надеюсь, ты в безопасности, идиот, – шепчу я волнам.

Я могу лишь надеяться на это и двигаться дальше. Я не могу ждать вечно. У меня и своя жизнь есть. Я просто хочу, чтобы все сложилось иначе. Нет, не чтобы мы встречались. Поскольку это было бы ужасно и глупо эгоистично/невозможно из-за смерти Софии. Я просто забочусь о нем. Как о враге. Как о сопернике. Как о единственном в мире человеке, который может бросить мне вызов. Я хочу, чтобы он был здоров и хорошо функционировал, ведь тогда мы смогли бы встретиться и снова сразиться. Так как сражаться было весело, я многому научилась благодаря нашей войне, очень повзрослела. Только сражения. Это все, по чему я скучаю. Все.

Мое сердце сжимается, и я начинаю плакать. Чтобы исправить это, я снимаю рубашку и вытираю ей испражнения чаек с капота «БМВ» Келли. После чего начинаю смеяться.

И это замечательно, кроме той части, в которой все это перерастает в истерику.

– 2 –

Его выдала кривоватая ухмылка мальчишки.

Он улыбался так, как это делают подростки, когда собираются выкинуть какую-нибудь пакость. Вполне вероятно, жестокую и мучительную. А также, скорее всего, незаконную и, безусловно, доставившую им незабываемое веселье. Однако нисколько не сомневаюсь, что не такую уж и забавную для людей, над которыми ее провернут.

Вот почему я следую за ним. Я прекрасно знаю эту ухмылку. Знаю ее ценность, как каждую частичку своей души. Ведь сам лично не единожды прибегал к подобной улыбке, когда был более глупым, злым мальчишкой, который потерял отца и вынужден был отыгрываться за это на всем мире. За пару мгновений до того, как я поднял биту на Лео, на моем лице расплылась именно эта ухмылка. Однажды эта же улыбка красовалась на моем лице во время сопровождения женщины, которая находила сценарии изнасилования безмерно сексуальными.

После того, как я ее покинул, меня рвало еще целый час. Я пытался вытравить ее из своих воспоминаний, пытался очистить себя от порока. Очистить все человечество.

Но это никогда не срабатывало.

Я следую за мальчишкой, который приводит меня к двум своим – уже без сомнения – соучастникам. Первогодки старшей школы, наверное. Тощие, в узких джинсах и с наушниками, свисающими из карманов. Ни мускул. Ни опыта. Ни мужества. Вот почему они загнали бомжа в угол между мусорным контейнером и стеной, исписанной граффити карамельного цвета, потемневшее по краям. Прогнившее. Малолетки смеются и толкают одетого во фланелевую рубашку и грязные брюки бездомного, который дрожащими руками вцепился в полусъеденный банан, незадолго выуженный из мусора. Его загорелое лицо украшает спускающаяся до груди седая запутавшаяся борода. Мужчина что-то бормочет себе под нос; настолько тихо и быстро, что походит на песнопение… или проклятие. Он не хочет умирать. Он каждый день проводит в борьбе за жизнь.

– Что? Не слышу, ты, чокнутый ублюдок! – Мальчишка театрально наклоняется, приложив руку к уху. – Говори громче, думаешь, мы сможем услышать твое дерьмо, если ты будешь так мямлить.

Второй парень вытаскивает из кармана телефон и направляет на них объектив.

– Достал. Записываю, можешь начинать.

Третий мальчишка хмурится.

– Не надо, чувак, кто-нибудь увидит.

– Нет, никто не увидит, – рявкает второй подросток. – Во всяком случае, мы снимем его со спины. – Он поворачивается к первому мальчишке. – Мы снимем тебя со спины. Давай!

Первый парень колеблется, и тогда я понимаю, что он не представляет собой реальную угрозу, впрочем, как и третий, который выглядит очень нервным, словно только и ждет подходящего момента, дабы сбежать. Второй парень; тот, что с камерой. Вот кто представляет настоящую угрозу. Трус, прячущийся за объективом камеры, точно так же, как и Рен той ночью. Однако, в отличие от Рена, мальчишка весело улыбается. У Рен же не было и намека на улыбку. Он будто пребывал в коматозном состоянии, совершенно ничего не соображая. Словно спрятал свою душу глубоко-глубоко, уберегая ее от насилия. Этот же, «великий видеооператор», подстрекает, подзадоривает, понукает, используя всю свою маленькую, больную власть, которой располагает в своем долговязом подростковом теле.