Жестокие и любимые (ЛП) - Вульф Сара - Страница 5

Прежде, чем выбить камеру из его рук, кратко благодарю любого слышащего меня Бога. Я прожил достаточно, чтобы изучить разницу между просто плохими людьми и по-настоящему ужасными. К сожалению, некоторым этого не суждено узнать, и им причинят боль.

Как Айсис.

Как Софии.

Сердце болезненно сжимается, и я снова наношу удар, но на сей раз по его лицу. Мальчишка отшатывается, а сквозь его пальцы, которыми он прикрывает нос, течет кровь. Его друзья недоуменно отскакивают. Бездомный вскрикивает и забивается в угол, прикрывая голову тощими руками.

– Твою мать, кто ты такой?! – кричит второй мальчишка.

– Никто не имеет права бить Реджи! – Первый мальчуган принимает боевую позицию.

– Убирайтесь отсюда, – спокойно произношу я. – Или вы будете следующими.

– Да пошел ты! – Первый бросается на меня, и я ныряю в сторону, заломив его руки за спину одним плавным движением. Он борется, пытаясь пнуть и ударить головой, но у меня стальная хватка.

– Эй, ты, – говорю я третьему. – Помоги своему другу подняться, и уходите. Когда будете за углом, я отпущу вашего приятеля.

Третий от напряжения покрывается испариной, его глаза мечутся между истекающим кровью и обездвиженным мной. Приняв наконец правильное решение, парень помогает подняться своему приятелю с камерой, который, яростно матерясь, хватает свой телефон и, прихрамывая, скрывается за углом вместе с ним. Я выжидаю около ста секунд и отпихиваю первого мальчишку. Он отступает, пальцем указывая на меня со свирепым, перекошенным выражением лица.

– Я убью тебя, ты, кусок дерьма!

– Нет, – хладнокровно отвечаю я. – Не убьешь.

Сказанное мною становится последней каплей, наверное, я задел его гордость. И мальчишка вновь бросается на меня, однако в этот раз я вынужден быть беспощадным. Уворачиваясь, оказываюсь позади него, хватаю его за шею и сдавливаю до тех пор, пока он не теряет сознание. Затем аккуратно опускаю на землю и протягиваю бездомному руку.

– Нам нужно уходить. Его друзья скоро вернутся.

Бомж распрямляется, его водянисто-голубые глаза находят мои, и он медленно кивает, выражая свое доверие. Затем осторожно берет меня за руку, и я помогаю ему подняться. Всю дорогу, пока мы выбираемся из этого грязного переулка, возвращаясь обратно на парковку перед аллеей с магазинами, где немало машин и слишком много свидетелей, чтобы хулиганы попытались выкинуть что-нибудь еще в том же духе, я заставляю его идти передо мной, охраняя тыл. Походка бездомного твердая, выправленная, однако хромота затрудняет его движения. Вероятно, ветеран, оказавшийся в затруднительном положении.

– Спасибо, – хрипит мужчина. Я качаю головой, открывая бумажник и вытаскивая две двадцатки.

– Пойди купи себе нормальной еды.

– Спасибо. Да благословит тебя Бог, – говорит он, беря деньги и направляясь вниз по улице к магазинам.

«Он благословил. Бог благословил меня», – думаю я, глядя вслед бездомному. – «А затем все забрал».

Отгоняю эту мысль прочь. У меня положение гораздо лучше, чем большинства людей. Но именно эта самая привилегия мне и претит. Мне восемнадцать. Я чистокровный европеец. По маминой линии у меня итальянские корни, а по папиной – русские. Я довольно симпатичный белый парень, мозг которого не запятнан общепринятыми стереотипами. Мы с мамой никогда не нуждались в деньгах. Мне повезло. Я нахожусь в привилегированном положении.

Бездомный, ковыляющий к магазинам, – вот кто нуждается в Божьей помощи больше меня.

София нуждалась в помощи больше, чем кто-либо.

И я подвел ее.

Не смог помочь.

Циркуляция жизни сливается в белый шум в моих ушах, омывая меня и все вокруг. Люди проходят мимо, представляя собой вереницу размытых лиц. Все кажется нереальным – это мир, заключенный в снежный шар. Краски аллеи с магазинами тусклые, вместо того, чтобы быть яркими. В воздухе запахи стирофома и древесины, а не солнца, грязи и жирного фаст-фуда. Все неправильно. Я неправильный.

Но я и так это давно знаю. Я вне нормы. Слишком выделяюсь. Слишком холодный. Не такой, как все остальные лица в толпе. Я не проникаюсь чувствами столь же глубоко, как они. Не трепещу от неимоверного количества переполняющих меня эмоций, как они.

Если бы я был больше похож на них, теплее, смог бы я предугадать, что собиралась сделать София? Смог бы понять ее лучше? Смог бы увидеть ее отчаяние и остановить его?

Если бы я был больше похож на Айсис, смог бы спасти ее?

«Вот что ты делаешь, Джек». – Эхом раздается ее голос. – «Ты защищаешь людей».

Мои пальцы подергиваются, костяшки пальцев обагрены кровью. Я разворачиваюсь и направляюсь к машине.

Я направлялся на встречу со своим новым работодателем, Грегори Калланом, из «Вортекс Интерпрайзес». А эта маленькая экскурсия на аллею с магазинами посвящалась банкомату, где я смог бы снять деньги. Но меня отвлек бездомный.

Сентябрьский воздух вокруг меня изнемогает от жары, сверчки исполняют одинокие песни в высокой золотистой траве на обочине шоссе. Волна испепеляющей жары – последнее издыхание зверского раз-в-столетие лета, поражающее Огайо. Колумбус никогда не выглядел суше или больше. Небо бледное, бело-голубое и простирается вечно. Белая рубашка прилипает к каждому пропитанному потом изгибу моего тела, а темный пиджак поверх нее неприятно жаркий.

Я не должен быть здесь.

Я должен быть в Кембридже, штат Массачусетс.

Или в Гарварде, разместившись в тусклой комнатке общежития, учиться терпеть идиота, который будет моим соседом по комнате в течение года. Должен посещать занятия, делая пометки в ноутбуке, купленным мамой. Но я вернул ноутбук и вернул комнату в общежитии. Я вернул все. Я пересмотрел свое обучение, закрыл банковские счета, собрал единственный черный рюкзак и оставил записку на кухонном столе, повествующую о том, чтобы мама не волновалась.

А затем ушел.

Тот мир – невинный маленький аквариум молодых беспокойный людей, именуемый колледжем – не для меня. Я взрослее их. И так было всегда. Я умнее их. И так было всегда.

«Удивительно, что тебе удается оторвать голову от подушки по утрам».

Голос четко звенит в моих ушах. Но теперь мне лучше его игнорировать. Сейчас он стал немного тише. Я не видел эту девушку полгода, однако ее голос глубоко проник в мой мозг. Это невероятно. Невероятно раздражает. Это может быть либо доказательством ее невыносимо стойкой личности, либо доказательством моего нежелания отпускать несколько последних моментов своей жизни, которые были по-настоящему счастливыми. Счастливыми? Не уверен, был ли я вообще когда-либо счастлив, даже с нею. Это путаница нечетких воспоминаний и украденных моментов нежности, пронизанная обжигающим чувством вины в виде Софии.