А и Б сидели на трубе - Алмазов Борис Александрович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/40
• Следующая

— Однако! — сказал директор школы, не веря своим глазам. Он знал всех выдающихся учеников в лицо. И прекрасно помнил, что Вовку отклеить от дивана, да ещё в воскресный день, невозможно.

— Однако! — повторил он, когда увидел, как яростно Вовка принялся сгребать мусор, подметать тротуар и в отчаянном одиночестве перекапывать газон. Вовка даже пытался носилки с мусором таскать. Но в одиночку это у него не получилось.

Одним словом, когда ребята из Вовкиного класса собрались в полном составе, он уже половину приготовленной для них работы сделал один. Но ребята в Вовкином классе подобрались, оказывается, будь здоров! Вовка даже не ожидал, что в его классе все такие работящие.

Они сначала поорали на Вовку, что он их работу сделал, а потом как начали сами работать! Да как начали нормы перевыполнять!

— Однако! — сказал директор при подведении итогов. По всему выходило, что Вовкин класс завоевал переходящий вымпел воскресника. И теперь он целый год будет храниться у них в пионерском отряде.

— А на будущем воскреснике, — решили ребята, — мы еще лучше будем работать! Потому что за год мы как следует подрастём и сильно возмужаем!

Директор пожелал ребятам успехов, а вымпел вручил не старосте и не председателю совета отряда, и даже не классному руководителю, а Вовке. И ещё сказал, что Вовка проявил трудовой энтузиазм! Все, конечно, с ним согласились. Все же видели, что Вовка больше всех работал.

Счастливый возвращался Вовка домой! Первый раз его похвалили вот так, на общешкольной линейке. Он понимал, что это — слава! Пусть небольшая, пусть всего-навсего школьных размеров, но всё же слава. Честно заработанная и потому самая прочная.

На улицах, по которым шагал Вовка, вовсю шла работа. Во дворах и на газонах копошился стар и млад. И у всех на лацканах рабочих курток и ватников пламенели маленькие вымпелы. Совсем такие, как тот большой, который Вовка со своим классом заработали.

От костров, где горел мусор и прошлогодние листья, шёл замечательный сизый дымок, из репродукторов, установленных на стенах домов, грохотали такие марши и песни, что Вовка шёл, невольно печатая шаг, как на параде. От музыки, от весеннего воздуха, оттого, что силой налились натруженные руки, он даже на минуту позабыл про бобермана.

И только когда у своего дома увидел плотную толпу, привычно обмер: «Опять Георгин что-то натворил!»

И верно, причиной этого сборища был Георгин.

Он торчал в раскрытом окне Вовкиной квартиры, рядом с которым был репродуктор.

Неизвестно, как боберман сумел открыть наглухо задраенные шпингалеты, но только окно было распахнуто настежь. Тюлевые занавески, будто лёгкие крылья театрального занавеса, взмывали над вдохновенной мордой стюдебеккера.

К своему удивлению, Вовка не услышал привычных милицейских трелей, визгливой ругани жильцов или пожарной сирены. Толпа, собравшаяся под окнами, стояла молча и внимательно слушала Георгина.

А боберман пел. Широкая мелодия народных инструментов лилась из репродуктора, а стюдебеккер так талантливо завывал, что казалось — он известный, знаменитый солист, а огромный заслуженный ансамбль только аккомпанирует ему.

стройно выводили балалайки, и стюдебеккер, старательно вытягивая шею, закатив глаза, вдохновенно мотая башкой, тоже вёл мелодию:

очень ловко и складно, с большим пониманием и огромным чувством.

— Во даёт! — услышал Вовка почтительный шёпот за своей спиной. — Второй час исполняет!

— Это что! — поддержал другой слушатель. — С утра романсы Чайковского передавали — так он их так разуделал, почище филармонии!

— Уникальная собака!

— Феномен!

Дружные аплодисменты потрясли улицу, когда репродуктор, а с ним и Георгин замолчали.

— Товарищи! — сказал профессорского вида прохожий, поблёскивая стёклышками пенсне, но с граблями на плече. — Товарищи! Мы с вами присутствуем при необыкновенном явлении!

— Да! — сказал старичок в пупырчатой кепке. — Ведь как поёт, сукин сын! За душу берёт! Только что слов не выговаривает.

— Действительно!

— Вот именно! — раздавались голоса.

— Чья же эта удивительная собака?

Вовку кинуло в жар. Он понял, что слава — огромная, о которой он мог только мечтать всего несколько месяцев назад, теперь сама идёт к нему навстречу. Но сегодня ему почему-то совсем не хотелось хвастаться. Больше того, он даже смутился: ведь это Георгин пел, а не Вовка, и никакой Вовкиной заслуги в этом, на первый взгляд, не было. Поэтому он ничего не сказал, а только покраснел от удовольствия.

И тут Георгин, который тоже весь светился от радости, разглядел Вовку в толпе. Он залаял, заметался на подоконнике, и, наконец, глядя на хозяина с невыразимой нежностью, сказал: «В-во-в-ва! В-во-в-ва!»

— Разговаривает! — ахнул народ.

Все оглянулись и посмотрели на Вовку.

— Вас э… что же… действительно Вовой зовут?! — спросил профессор.

— Да! — сказал Вовка, чувствуя, что уши у него горят.

— Говорящая собака! — выдохнула потрясённая толпа.

«В-во-в-ва! В-во-в-ва!» — изнемогая от любви, простонал стюдебеккер.

— Да! — сказал Вовка. — Это моя собака!

Старые да малые

Как это было — я не помню, потому как был мне от роду год. А у казаков, из которых наша семья происходит, есть такой обычай: когда мальчишке исполняется год, его первый раз стригут (всё это происходит очень торжественно. Мальчишка сидит на кошме, ножницы клацают в такт старинным песням — не то пожеланиям, не то заклинаниям) и потом сажают в седло. И со мной так было.

Друг моего деда (они ещё в первую мировую войну вместе служили) привёл в наш двор лошадь и, приняв меня из рук женщин, что меня стригли, поднял на коня. А все соседи, родственники и знакомые следили, что я стану делать. Мне потом всё это в подробностях рассказывала бабушка, потому как я не заревел, а изо всех сил уцепился за конскую гриву — что считалось хорошей приметой.

Вторая встреча произошла пять лет спустя и могла вообще навсегда отбить у меня охоту подходить к лошади. Я попал в колхозную кузницу, где подковывали старую рабочую конягу. Лошадь была привязана в специальном станке из жердей и досок так, чтобы не могла ударить кузнеца.

Кузнец Алексей Касьяныч, глухой после фронтовой контузии, подмигивая мне и улыбаясь, длинными щипцами выхватил из огня раскалённую докрасна полоску железа и резкими ударами молотка стал делать из неё подкову. Делал он подковы про запас, чтобы не терять жара из горна, пока заводили лошадь в станок да успокаивали её.

Хозяин лошади поднимал ей поочерёдно ноги, отрывал старые подковы и специальным острым ножом срезал отмерший и негодный роговой слой. Лошадь нервно переступала, трясла всей кожей, а хозяин кричал на неё страшным голосом.

Новую подкову специальными четырёхгранными гвоздями — «узналями» приколотили к самому краю копыта. Всё делалось ловко, сноровисто и умело. Лошади было не больно, но она всё равно боялась и нервно фыркала. Ещё бы не бояться: молот стучит, в горне огонь полыхает, пахнет углем и горячим железом, а чёрный кузнец что-то там делает с твоим копытом, зажав его между колен! Я далеко стоял, меня не подковывали, и то было страшновато. Поэтому лошадь мне стало жалко.

• Предыдущая
• 24/40
• Следующая