Сталин. Жизнь одного вождя - Хлевнюк Олег Витальевич - Страница 44

• Предыдущая
• 44/117
• Следующая

Столь же поздно, но неизбежно происходила корректировка индустриального курса. Первые ограниченные признаки вынужденного отказа от разорительной форсированной индустриализации и репрессий против хозяйственных кадров появились в 1931–1932 гг. Политическое обоснование новой линии Сталин выдвинул на пленуме ЦК ВКП(б) в январе 1933 г. Провозглашая развертывание новых классовых битв, он тем не менее пообещал, что во второй пятилетке темпы промышленного строительства будут значительно снижены. В отличие от многих других, этот лозунг вскоре действительно начал воплощаться в жизнь. Наряду со снижением темпов прироста капиталовложений, в 1934–1936 гг. проводились эксперименты и «реформы», направленные на расширение экономической самостоятельности предприятий и оживление материального стимулирования труда. Окончательно как левацкие были осуждены к этому времени идеи прямого продуктообмена, зато много говорили о роли денег, торговли, необходимости укрепления рубля. Сам Сталин также поменял политэкономические ориентиры. Чрезвычайно красноречивыми были его «рыночные» заявления на ноябрьском пленуме 1934 г. при обсуждении вопроса об отмене карточной системы:

В конечном счете в основе нового квазирыночного курса, своеобразного сталинского «нэпа», лежало признание значимости личного интереса, важности материальных стимулов к труду. Процветавшие в годы первой пятилетки проповедь аскетизма, призывы к жертвенности и подозрительное отношение к высоким заработкам сменились идеологией «культурной и зажиточной жизни». Вместо мифических городов-садов и изобильного социализма, обещанных в начале первой пятилетки, советским людям, прежде всего горожанам, в качестве перспективы предлагали теперь вполне осязаемый набор потребительских благ: комнату, мебель, одежду, сносное питание, возможности более разнообразного досуга. Стремление к достижению этого потребительского стандарта активно использовалось как способ мотивации труда. Повышение уровня жизни после хорошего урожая 1933 г. было, конечно, относительным и заметным лишь на фоне массового голода предыдущих лет. Заполнение товарами прилавков магазинов больших городов сопровождалось голодом в деревнях некоторых регионов и после большого голода. Однако на фоне 1932–1933 гг. это была «мелочь».

Государственный террор на некоторое время был также помещен в предсказуемые рамки. Все началось со специальной директивы, которую Сталин подписал в мае 1933 г. Согласно ей из переполненных тюрем было выпущено некоторое количество арестованных за «маловажные преступления». Чекистам запретили проводить массовые аресты и депортации[344]. Подгоняемый обстоятельствами, Сталин и далее демонстрировал приверженность «социалистической законности». Именно по его предложению в феврале 1934 г. Политбюро приняло решение о ликвидации одиозного ОГПУ и создании Наркомата внутренних дел СССР. Политическая полиция как бы растворилась среди других многочисленных «нормальных» управлений нового наркомата, отвечавших за борьбу с уголовной преступностью, пожарами и т. п. Формально расширялись права регулярной судебной системы и соответственно сокращались полномочия различных внесудебных органов – орудия массового террора[345]. Определенное значение имели показательные решения по частным вопросам карательной политики, инициированные при участии Сталина. В советской политической системе именно такие сигналы служили ориентирами для чиновников и индикаторами намерений вождя.

Одной из первых показательных акций периода «умеренности» был пересмотр судебного дела А. И. Селявкина. В период охоты на ведьм Селявкин, бывший высокопоставленный чиновник Наркомата тяжелой промышленности, герой гражданской войны, был осужден на 10 лет якобы за продажу секретных военных документов. В заявлении из лагеря Селявкин сообщал, что подписал ложные показания под угрозой расстрела под диктовку следователей[346]. Жалоба попала на благодатную почву. Сталин, без согласия которого Селявкин не мог быть арестован, теперь дал противоположный сигнал. Как и следовало ожидать, проверка показала, что чекисты сфабриковали обвинения. 5 июня 1934 г. Политбюро отменило приговор Селявкину и потребовало «обратить внимание на серьезные недочеты в деле ведения следствия следователями ОГПУ»[347].

Шлюзы приоткрылись. В сентябре 1934 г. по распоряжению Сталина в Политбюро была создана комиссия для расследования жалоб по нескольким другим старым делам о «вредительстве» и «шпионаже». Сталин дал комиссии директивы: освободить невиновных, «очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приемов» и наказать последних «невзирая на лица»». «Дело, по-моему, серьезное и нужно довести его до конца», – писал Сталин. Судя по сохранившимся документам, комиссия действительно работала. Были собраны (сделать это было совсем нетрудно) различные факты о произволе карательных органов[348]. Однако убийство Кирова, о котором речь впереди, изменило ситуацию. Комиссия не довела свое дело до конца.

Означало ли это, что убийство Кирова прервало далеко идущий процесс избавления от террора? Нужно признать, что такому оптимистическому взгляду на потенциальную «умеренность» Сталина противоречат многие факты. Хотя количество арестов в 1934 г. заметно сократилось, различные репрессии, в том числе по политическим мотивам, все равно исчислялись сотнями тысяч. Сам Сталин подавал противоречивые сигналы. В сентябре 1934 г., в разгар кампании за «социалистическую законность», Политбюро санкционировало расстрел группы работников Сталинского металлургического завода в Сибири, обвиненных в шпионаже в пользу Японии. Это была инициатива Сталина, который лично дал указание: «Всех уличенных в шпионстве в пользу Японии надо расстрелять»[349]. Подобный пример не был единственным. Принципиальные основы сталинской карательной системы оставались неприкосновенными. Произошло лишь некоторое упорядочение и снижение уровня террора. Несмотря на непоследовательность и ограниченность «умеренного» курса, он, несомненно, являлся косвенным признанием порочности политики «большого скачка». Поэтому, рассуждая отвлеченно, можно предположить, что вынужденный поворот мог политически дискредитировать Сталина, вызвать недовольство им в партии. Именно эти внешне логичные умозаключения всегда повышали доверие историков к различным версиям о заговорах и интригах против Сталина в рядах партийного генералитета. Особое внимание вызывал один из ближайших соратников Сталина, руководитель второй советской столицы – Ленинграда С. М. Киров. Запутанные обстоятельства убийства Кирова (о чем пойдет речь дальше) и последовавшее за ним ужесточение политического курса позволяли предполагать, что именно Киров мог продвигать «умеренную» политическую программу и притягивать к себе критиков Сталина внутри партии. Эта распространенная версия основана исключительно на мемуарных свидетельствах из вторых и третьих рук[350].

Если отвлечься от многочисленных расхождений в этих рассказах «очевидцев», то в целом складывается следующая картина. Во время XVII съезда ВКП(б) ряд высокопоставленных партийных деятелей (фамилии называют разные) обсуждали возможность замены Сталина на посту генерального секретаря Кировым. Киров отказался от предложения, но об этих планах стало известно Сталину. Иногда пишут, что его предупредил сам Киров. При выборах ЦК на XVII съезде против Сталина якобы проголосовали многие делегаты. Узнав об этом, он приказал изъять соответствующие бюллетени. Выждав десять месяцев, Сталин организовал убийство Кирова и устранил опасного соперника. Эти рассказы, сомнительные и противоречивые с самого начала, выглядят еще менее убедительными после открытия архивов. Даже самые тщательные поиски не обнаружили хотя бы косвенных свидетельств «заговора» против Сталина.

• Предыдущая
• 44/117
• Следующая