Бульвар под ливнем (Музыканты) - Коршунов Михаил Павлович - Страница 13

• Предыдущая
• 13/69
• Следующая

Старик закрыл глаза и отключился от происходящего, поехал куда-то в карете. Его любимое занятие — так уезжать со всех заседаний и педагогических советов.

По широкой главной лестнице Малого зала Консерватории медленно поднимался композитор Савин-Ругоев, органист-англичанин, переводчица и официальные лица — работники Госконцерта.

— Мистер Грейнджер никак не может привыкнуть, что у нас органы не в храмах, а в концертных залах, — сказала переводчица, изящная белокурая девушка. — Органист рядом с публикой, для которой играет, и он артист, поверьте, — это большое удовольствие. Органист — подлинный участник концерта. — Переводчица улыбнулась. Она не только передавала содержание того, что переводила, но старалась передать и эмоциональную окраску.

Мистер Грейнджер энергично кивнул. В темно-синем камзоле, высокий, сухощавый, коротко стриженный.

— И потом, аплодисменты… В храмах они запрещены, — сказала переводчица. — Мистер Грейнджер счастлив был выступать в Советском Союзе. Он постоянно чувствовал публику. Был прямой контакт. Орган приравнен к концертным инструментам.

Мистер Грейнджер опять энергично кивнул.

Савин-Ругоев, мистер Грейнджер и официальные лица вошли в Малый зал. Навстречу им направились Всеволод Николаевич и Ипполит Васильевич.

В глубине сцены имелась дверь. Она была полуоткрыта, и через нее в зал смотрели молодые аккомпаниаторы. Обсуждали.

— Читала беседу с журналистами? Его спросили: «А разве Баху не понравился бы рояль?» Он ответил: «А разве Рембрандту не понравился бы фотоаппарат?»

— Посмотрите на Ипполита: кавалерист!

К наблюдательному пункту подошла Евгения Борисовна:

— Серьезнее надо быть.

— А мы серьезные, Евгения Борисовна.

— Не чувствуется. — Евгения Борисовна посмотрела на Киру Викторовну.

Кира Викторовна нервничала и не пыталась этого скрыть. Около Киры Викторовны стояла старушка, преподаватель хорового класса. Прижимала к груди пачку нот, футляр с очками и камертон.

— Этот мистер… — бормотала старушка. — У ребят руки и ноги отнимутся. Кирочка…

Евгения Борисовна подошла к Кире Викторовне:

— Снимете своих из программы?

— Нет.

— Ладя Брагин еще не пришел. Я проверяла.

— Знаю. Я тоже проверяла.

— Снимите.

— Благоразумие губительно для музыки. — Ничего иного Кира Викторовна сейчас ответить не могла.

— Господи, Кирочка… — бормотала старушка. — Отчаянная вы душа.

Евгения Борисовна пожала плечами. На лице ее было не только сожаление, но и участие. Она, в сущности, добрая женщина.

У наблюдательного пункта толпа увеличивалась. Всем любопытно было поглядеть в зал. Концерт на высшем уровне. Не Москва ль за нами!

— Как ваш трубач? Жив? — спросили преподавателя в военной форме.

— Трубач — это воин, — сказал преподаватель. — Меч он носил с обломанным острием специально, и единственным его оружием была труба.

Говоря эту храбрую речь, преподаватель не отрывал глаз от щели в дверях.

— Трубачи, вперед! — пошутил кто-то.

— Пора. Давно пора! — неожиданно проскрипел голос старика Беленького.

Все в страхе оглянулись. Еще бы! Только что своими глазами видели старика рядом с Савиным-Ругоевым и мистером Грейнджером, и тут… нате вам!

Но это подошел «музлит» и проскрипел голосом Ипполита Васильевича. Как всегда, он был в тюбетейке.

— Не преступно, но… — засмеялись молодые аккомпаниаторы и посмотрели на всякий случай, где Евгения Борисовна.

А в зале гости, Ипполит Васильевич и директор обменивались рукопожатием, звучали слова приветствий.

— Мистер Грейнджер говорит, — сказала переводчица, — что в детстве у него имелось только пианино и он учился на нем как на органе. Мануальная клавиатура соответственно была…

Мистер Грейнджер провел в воздухе пальцами, исполнил пассаж.

— А педалей не было, конечно. И мистер Грейнджер вынужден был просто ногами давить пол вместо педальных клавишей.

Органист смешно запрыгал, нажимая в пол то пятками, то носками ботинок.

— И еще петь партию ног, — сказала переводчица, улыбаясь. Казалось, она едва сдерживалась, чтобы не запрыгать, как мистер Грейнджер. — Или заставлял петь отца, который сидел рядом. В органной музыке, говорит мистер Грейнджер, очень важны ноги. Надо правильно думать ногами, если ты хочешь быть исполнителем, а не просто гудеть на органе.

Англичанин казался добродушным, веселым. Его танец ног всех рассмешил.

— Мистер Грейнджер хотел увидеть ваших… злодеев, — сказал Савин-Ругоев Всеволоду Николаевичу. — Я счел возможным пригласить его.

Органист энергично закивал:

— I'm glad that I've come.[6]

— И я очень рад, — вежливо улыбнулся Всеволод Николаевич.

— Он, конечно, очень рад, — подтвердил Ипполит Васильевич. — Вчера даже звонил в колокола. Переводить не обязательно. — Это Ипполит Васильевич сказал уже переводчице. Она ему нравилась.

Один из работников Госконцерта попросил сказать мистеру Грейнджеру, что в Советском Союзе только за последние годы построено тринадцать больших органов и четыре учебных.

— Поразительно! — воскликнул англичанин. — Меня это не перестает удивлять.

Но тут в лице его произошла перемена, голос начал звучать резко. Переводчица спешила за словами мистера Грейнджера. На ее лице тоже произошла перемена.

— Но чтобы не снизилась ответственность учеников перед инструментом! Он требует необычайной серьезности. Как сказал Матисс, когда рисуешь дерево, надо чувствовать, как оно растет… Это в полной мере относится и к органу. И я беспощаден, если чувствую непонимание инструмента. Фальшь! Готов закричать петухом!

Переводчица закончила перевод. Но мистер Грейнджер повторил почти угрожающе:

— Да! Петухом, джентльмены!

Всеволод Николаевич, кажется, был вполне согласен, что надо кричать петухом, а Ипполит Васильевич, беспечно постукивая палочкой, отправился вдоль кресел выбирать себе место.

В артистической комнате единственный рояль был завален запасными смычками, перчатками, букетами мимозы, дамскими сумками. Но это не мешало аккомпаниаторам присаживаться к роялю. Они вытесняли друг друга со стула, говорили:

— Дай прикоснусь.

На внутренней лестнице, которая соединяла балкон Малого зала с артистической, стояли ребята с инструментами. Кто упражнялся беззвучно, кто тихонько тянул смычком по струнам, кто подклеивал ноты клейкой лентой. Девица баскетбольного вида дышала на гриф контрабаса и на струны — разогревала инструмент. Литавристы барабанили палочками с войлочными наконечниками по футлярам от виолончелей. Мальчик с флейтой наблюдал за литавристами. У него был забавный шнурочек первых усиков. Этот шнурочек помогал ему быть снисходительным. Мальчик спросил литавристов:

— Ученые зайцы, а спички вы умеете зажигать?

Литавристы молча продолжали барабанить.

Двое пианистов разговаривали, тоже пытались шутить:

— Я что, я за себя не волнуюсь.

— Ты за композитора волнуешься?

— Сопереживаю.

Ребята подходили, и каждый просил: «Дайте ля», и подстраивал инструмент. Нота «ля» звучала повсюду. Она кружилась в воздухе, как большая назойливая муха.

Прошел мальчик с трубой, а с ним преподаватель в военной форме. Оба были полны достоинства, решительности; мужчины идут совершать ратный подвиг. Звуков трубы всегда боялись побежденные, как величайшего позора. Почувствуют ли себя побежденными гости в зале? А вдруг не захотят?

Павлик Тареев был в белой рубашке и в маленьком черном галстуке — подлинный музыкант, артист оркестра. Перед Павликом стоял рабочего вида человек, большой, сильный. Одет он был в новенький костюм и в новенькие ботинки. Павлик по-деловому оглядел его.

— Ну как? — с беспокойством спросил человек.

— Гармонично, папа.

Если сын был преисполнен солидности, то отец, напротив, был растерян, потому что оказался в незнакомой обстановке. Павлик первым в истории семьи стал музыкантом, и семья никак к этому еще не привыкнет. Тем более, Павлик и дома учит жить, провозгласил единовластие и заставил всех полюбить скрипку или подчиниться ей.

• Предыдущая
• 13/69
• Следующая