Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович - Страница 57

    Оглядываясь на последние предвоенные годы, чувству-

==171

ешь странное раздвоение: гордость достижениями русской   культуры  и тяжесть от невыносимого  нравственного  удушья. Имморализмом   была поражена более или менее  вся Россия. Ренессанс культуры не сказался еще ничем в ее  сердце. Но ясно замечаешь и определенные черные лучи,  Исходящие из одного фокуса: отравляющие правительство,  Думу, печать, общественность. Этот фокус—в царском  дворце. Можно, конечно, думать, что рок войны, непосильной для России, все равно обрекал на гибель работу ее  творческих сил. Но и без войны было ясно, что вся эта работа парализуется и отравляется в самом сердце страны.

    Нельзя преуменьшать  значения личной ответственности в истории. В самодержавной монархии не может не  быть особенно тяжелой ответственность царя. Но бывают  годы в жизни народов, годы кризисов, распутий, когда чаша личной ответственности начинает перетягивать работу  бессознательных исторических сил. В русской революции только два человека сыграли роковую, решающую роль, не сводимую  к типическим факторам, к воздействию групп. Эти два человека — Николай II и Ленин. Первый спустил революцию, второй направил ее по своему пути.

==172

   Вопрос  этот, несомненно, покажется нелепым для большинства русских людей. Мы привыкли, вот уже одиннадцать лет, спрашивать себя об одном: скоро ли падут большевики? Что за падением большевиков начинаться национальное возрождение России, в этом не было ни искры сомнения. В революции мы привыкли  видеть кризис власти, но не кризис национального сознания.    Многие не видят опасности, не верят в нее. Я могу указать симптомы. Самый  тревожный —  мистически значительный —  забвение имени России. Все знают, что прикрывающие  ее четыре буквы «СССР» не содержат и намека на ее имя, что эта государственная формация мыслима в любой  части света: в Азии, в Южной Америке. В Зарубежье, которое призвано хранить память о России, возникают течения, группы, которые стирают ее имя: не Россия, а «Союз народов Восточной Европы»; не Россия, а «Евразия». О чем говорят эти факты? О том, что Россия становится географическим пространством, бессодержательным, как бы пустым, которое может быть заполнено любой государственной формой. Одни —  интернационалисты, которым  ничего не говорят русские национальные традиции; другие — вчерашние патриоты, которые отрекаются от самого существенного завета этой традиции — от противостояния исламу, от противления Чингисхану, — чтобы создать совершенно новую, вымышленную страну своих грез. В обоих случаях Россия мыслится национальной пустыней, многообещающей областью для основания государственных утопий.    Можно  отмахнуться от этих симптомов, усматривая в них лишь  новые болезни интеллигентской мысли — к тому же не проникшие в Россию. Но никто не станет отрицать угрожающего значения сепаратизмов, раздирающих тело России. За одиннадцать лет революции зародились, окрепли десятки национальных сознаний в ее расслабевшем теле. Иные из них приобрели уже грозную силу. Каждый маленький народец, вчера полудикий, выделяет кадры полуинтеллигенции, которая уже гонит от себя своих русских учителей. Под кровом интернационального коммунизма, в рядах самой коммунистической партии складыва-

==173

ются кадры националистов, стремящихся разнести в куски  историческое тело России. Казанским татарам, конечно,  уйти некуда. Они могут лишь мечтать о Казани как столице Евразии. Но Украина, Грузия (в лице их интеллигенции) рвутся к независимости. Азербайджан и Казахстан  тяготеют к азиатским центрам ислама.

     С Дальнего Востока наступает Япония, вскоре начнет  наступать Китай. И тут мы с ужасом узнаем, что сибиряки,  чистокровные великороссы-сибиряки, тоже имеют зуб против России, тоже мечтают о Сибирской Республике — легкой добыче Японии. Революция укрепила национальное самосознание всех народов, объявила контрреволюционными  лишь национальные  чувства господствовавшей вчера народности. Многие с удивлением узнают сейчас, что великороссов в СССР числится всего 54%. И это слабое большинство сейчас же становится меньшинством, когда мы  мысленно прилагаем к России оторвавшиеся от нее западные области. Мы как-то проморгали тот факт, что величайшая империя Европы и Азии строилась национальным  меньшинством, которое свою культуру и свою государственную волю налагало на целый этнографический материк.  Мы говорим  со справедливою гордостью, что эта гегемония России почти для всех (только не западных) ее народов была счастливой судьбой, что она дала им возможность приобщиться  к всечеловеческой культуре, какой  являлась культура русская. Но подрастающие дети, усыновленные нами, не хотят знать вскормившей их школы и  тянутся кто куда — к Западу и к Востоку, к Польше, Турции или к интернациональному геометрическому месту —  то есть к духовному небытию.

    Поразительно: среди стольких шумных, крикливых голосов один великоросс не подает признаков жизни. Он жалуется на все: на голод, бесправие, тьму, только одного не  ведает, к одному глух — к опасности, угрожающей его национальному бытию.

    Вдумываясь в причину этого странного омертвения, мы  начинаем отдавать себе отчет в том, насколько глубок корень болезни. В ней одинаково повинны три главнейшие  силы, составлявшие русское общество в эпоху Империи: так называемая интеллигенция и власть. Для интеллигенции русской, то есть для господствовавшего западнического крыла, национальная идея была отвратительна своей исторической связью с самодержавной властью. Все национальное отзывалось реакцией, вызывало ассоциацию насилия или официальной  лжи. Для целых поколений  «патриот» было бранное слово. Вопросы общественной справедливости заглушали смысл национальной жизни. Национальная мысль стала монополией правых партий, поддерживаемых

==174

правительством. Но что сделали с ней наследники славянофилов? Русская национальная идея, вдохновлявшая некогда Аксаковых, Киреевских, Достоевского, в последние десятилетия необычайно огрубела. Эпигоны славянофильства совершенно забыли о положительном творческом ее содержании. Они были загипнотизированы голой силой, за которой упустили нравственную идею. Национализм русский выражался главным образом в бесцельной травле малых народностей, в ущемлении их законных духовных потребностей, создавая России все новых и новых врагов. И наконец, народ, — народ, который столько веков с героическим терпением держал на своей спине тяжесть Империи, вдруг отказался защищать ее. Если нужно назвать один факт — один, но основной  , из многих слагаемых русской революции, — то вот он: на третий год мировой войны русский народ потерял силы и терпение и отказался защищать   Россию. Не  только потерял понимание  цели войны (едва ли он понимал ее и раньше), но потерял сознание нужное™ России. Ему уже ничего не жаль: ни Белоруссии, ни Украины, ни Кавказа. Пусть берут, делят кто хочет. «Мы рязанские». Таков итог векового выветривания национального сознания. Несомненно, что в Московской Руси народ национальным  сознанием  обладал. Об этом свидетельствуют хотя бы его исторические песни. Он ясно ощущает  и тело русской земли, и ее врагов. Ее исторические судьбы, слившиеся для него с религиозным призванием, были ясны и понятны. В петровской Империи народ уже не понимает ничего. Самые географические пределы ее стали недоступны его воображению. А международная политика? Ее сложность, чуждость ее задач прекрасно выразилась в одной солдатской песне XVIII века: