ОСЕННИЙ ЛИС - Скирюк Дмитрий Игоревич - Страница 87
- Предыдущая
- 87/142
- Следующая
* * *
Провал полета, замершее сердце. Сквозь кровь и темноту туда, где блещет белый свет. Ни ветра, ни дыхания, ни звука. И тело будто уж и не тело вовсе, а просто что-то теплое, без цвета и без формы…
А это что, там, впереди?!
Они столкнулись – двое посреди ничто, столкнулись больно и внезапно, лбами, спинами, ногами – всем сразу, столкнулись и слились в одно.
Это ты, Зимородок?
И тут же из ниоткуда пришло настоящее имя: Снежок.
Снежок, ну конечно Снежок! Как иначе назвать можно белого зимнего пса?
Какая– то мысль не давала травнику покоя, зудела, билась, словно муха о стекло. Голова плыла куда-то тихо, незаметно, сама по себе -так бывает, если браги перепил…
Что он сорвал?
Как сунуть на место изъятую душу? Как выправить то, что перепутали Творец и, может быть, Любовь?
Что он сорвал?
Попробуй, пойми, где тут гвоздь, где подкова… Легко сказать, а вот как сделать так, чтоб больше не был Зимородок пленником Луны? Чтобы остался человеком навсегда, и ничем не отличался от других?
ЧТО ОН СОРВАЛ?
Жуга напрягся, силясь вспомнить. Рыбка…
Рыбка?
Нет.
Совсем не рыбку означал тот древний знак, и та рука, что несколько веков назад впервые вывела его царапиной на камне, изображала чрево, плодородие и мать… Как можно было не понять, что все на свете ходит парой? И если на браслете есть… была фигурка человека, мужчины, то разве может быть она одна, без женщины, без пары?
Нет. Конечно, нет.
Уроки прошлого могли вернуть мальчишке жизнь.
И тут Жуга растерялся. Он знал бы, что делать, будь он женщиной, а так… Так травник вряд ли мог подарить Зимородку второе рождение. Хотя, если поразмыслить, тело-то ведь никуда не делось, а душа – вот она, рядом, мягкая, будто тесто непеченое. Всего-то и делов… Кружение, кружение… как тает меж горячих пальцев теплая податливая плоть… Ты помнишь викинга? Я помню, – согласился он, – но все равно я не могу. Там был цвет. Какой-то цвет там был… Зеленый или красный? Я видел серый, ты же знаешь, я не вижу тех цветов, я с каждым разом различаю их все хуже, хуже… мне помогали там, а здесь… пушинка на ладони, дунешь, пальцем тронешь – улетит на мах… Нельзя тянуть, нельзя! Начнем с начала: вот есть душа, а где-то там, снаружи дышит тело. Казалось бы, пусти ее обратно, как кораблик по ручью, и все…
А доплывет?
Господитыбожемой, ну как тут разобраться?!
Все глубже, глубже… Кажется, вот здесь… идет от глаз… Свет полной луны, он не такой, другой какой-то, что ли, а дальше – мелочь, вроде, а смотри-ка – действует какая-то хреновина, как будто бы заранее записано, кем должен быть. По двум дорожкам сразу не пойдешь, а тут чего-то западает, как качели – потяжелел один конец – ты волк, потяжелел другой, и – бац! – ты человек… Что перевешивает? Лунный свет? Нет, нет, все это не то, и все не так. Не может быть, не знаю, не получится, все – чушь собачья… Чушь собачья?! Ч-черт, собаки, – он совсем про них забыл.
Ну времени же нет! Смелей!
Стоп! Время…
Ведь если это время сдвинуть лишь на миг туда, на миг обратно, он будет псом и волком завтра и вчера – всегда, и человеком – сегодня…
Ты знаешь, как это сделать?
Уж лучше думать, будто знаю…
* * *
За те полмесяца, что Дьердь прожил, ослепнув, его оставшиеся чувства обострились до предела. Невероятно чуткими вдруг стали слух и осязанье, обострился нюх – все словно бы стремилось возместить утраченное зрение, конечно, без особого успеха, но все таки… И потому солдат не очень удивился, когда услышал где-то далеко, за гранью тишины, негромкий голос – он говорил о чем-то, спрашивал, просил и отвечал, сплетая ломкий наговор стихов; Дьердь вслушался – не ухом, нет, но как-то по-другому – он и сам не смог бы толком объяснить, как, и через миг внезапно осознал, что голосов тех два. Один голос задавал вопрос. Другой отвечал.
Снежок– Зимородок, когда ты родился?
Кто первые были враги и друзья?
Когда ты любить, ненавидеть учился?
Кто первый сказал тебе слово «нельзя»?
В зеленом распадке, у старой осины,
Где долго потом снег растаять не мог,
От белого волка у матери-псины
Холодной зимой появился щенок.
Снежок– Зимородок, как к людям попал ты?
Кто первым ошейник на шею надел?
Чего для себя в этой жизни искал ты?
Куда ты бежал и чего ты хотел?
Я вырос на привязи в старом подворье,
Людей повидать я немало успел.
Но сердцем я знал: мое место на воле,
И в лес убежал я, как только сумел.
Снежок– Зимородок, мы вместе до срока,
Из трех выбирать можно только одно.
Природа с тобой поступила жестоко:
Ни волком, ни псом тебе быть не дано…
Ты хочешь сказать, что мне нету спасенья?
Ну что ж, значит мне и не нужно его!
Я сам принимал в этой жизни решенья,
И я не бежал от врага своего.
Враги для тебя в этой жизни найдутся,
Не стоит на голову их призывать.
Пусть двое гонимых одним обернутся:
Попробуй людское обличье принять.
Мне плохо известны привычки людские
И мне никогда не вернуться домой:
Пусть волки и псы для меня не родные,
Средь вас я тем более буду чужой…
Сбежать от себя никуда невозможно,
Хоть ты и решил покориться судьбе.
Но быть человеком хоть сложно, но можно,
И я помогу. Обещаю тебе.
Я знаю, ты прав, но мне трудно решиться,
В крови человечьей таится ответ.
Пускай совершится, что должно свершиться.
И я понимаю, что времени нет.
Все смолкло, и дыханье Зимородка вдруг замедлилось. Был миг, когда он вовсе перестал дышать, и Дьердь, обеспокоенный, рванулся было на помощь, но тут Жуга, лежавший головой у Дьердя на коленях, вдруг вскрикнул страшно и протяжно, долгим стонущим надрывом. Дьердь впопыхах содрал повязку с глаз и застонал от бессилия – он все еще был слеп. Теперь ему на самом деле стало страшно – псы могли появиться в любую минуту. Он подтянул к себе оружие и замер, вслушиваясь в ночь.
Крик смолк, и хриплое дыханье Зимородка разорвало тишину.
* * *
Почему собаки не пришли?
Никто не знает.
* * *
К утру у Зимородка затянулись раны. Он встал и даже смог идти. Жуга пришел в себя лишь к середине дня, потребовал воды и долго жадно пил, приникнув к краю котелка. Откинулся на одеяло.
– Он… жив? – едва шевеля языком, спросил травник.
– Кто? Зимородок? Вроде, даже поправился…
– Ты все еще не видишь?
– Нет.
Дьердь снова кое-как перемотал глаза тряпицей. Мокрая ткань холодным обручем охватила голову.
Они подъели старые запасы, и пополудни снова вышли в дорогу. Путь предстоял к реке. Носилки пригодились снова – теперь уже на них несли травника. Его мешок взял Дьердь. Зимородок шел впереди. Молчал. Жуга лежал, дыша прерывисто и редко, без чувств, а может, просто – крепко спал, не откликаясь на зов, и лишь когда ступили на тугой, звенящий барабаном лед раздувшейся реки, открыл глаза и вдруг сказал негромко:
– Я сам…
Дьердь от неожиданности чуть не выронил носилки.
– Ты как, Жуга? – спросил он. – Идти-то сможешь?
– Смогу. Носилки бросьте, так идите… только осторожно – лед плохой… трухлявый лед…
– А ты?
– Я потом, – ответил он и повернулся к лесу.
Зимородок хотел было что-то сказать, но промолчал и первым ступил на лед. Дьердь двинулся следом. Лед проседал, потрескивал, но вроде бы пока еще держал. И тут, и там сквозь трещины сочилась вода, ноги у обоих мгновенно промокли. Они миновали уже середину реки, когда Дьердь услышал за спиной лай собак и замер, не зная, что теперь делать.
– Не останавливайся, – глухо сказал Зимородок, почувствовав, как натянулась меж ними веревка.
- Предыдущая
- 87/142
- Следующая
