Плотин, или простота взгляда - Адо Пьер - Страница 19

(VI 9, 7, 21)

Если трудно угадать, чем мог бы быть Платонополис, можно по крайней мере предполагать, что, мечтая о нем, Плотин воображал, что свет философии снизойдет на большое число людей и что вокруг него соберется достаточно большая община, чтобы в ней могло осуществиться «Государство» Платона.\12\

Тем большее волнение мы испытываем, видя, как Плотин заканчивает жизнь в одиночестве и страданиях.

К началу 268 г. Плотин сам советует Порфирию оставить его и путешествовать. В том же году или на следующий год Амелий в свою очередь покидает его и отправляется к Лонгину, который находится в Тире, в Финикии, при царице Зенобии.\13\ Любимые ученики Плотина от него далеко. И тут болезнь наносит ему удар.

«Постепенно его злокачественная ангина становилась хронической. Пока я был с ним, она была еще мало заметна. Но – я узнал это от его друга Евстохия, который оставался при нем до его смерти и рассказал мне об этом, когда я вернулся – после моего отъезда его болезнь так усилилась, что голос его потерял всякую ясность и звучность, стал хриплым; зрение ослабело; руки и ноги покрылись язвами. Друзья стали избегать встречаться с ним, так как он имел привычку целовать их при встрече. Из-за этого он покинул Рим, уехал в Кампанию и поселился в имении Зета, одного из своих старинных друзей, к тому времени уже умершего. Это имение давало ему необходимую пищу. Но ему приносили также еду из владения Кастриция в Минтурнах. Что же касается Евстохия, он жил в Путеолах»

(Жизнь Пл. 2, 9)

Что за болезнь была у Плотина? Были ли симптомы, описанные Евстохием, признаками elephantiasis graeca, т. е. туберкулоидной проказы, как думает Опперман, ^[27] или же легочного туберкулеза, как полагает д–р Жилле? Нам трудно судить. Но эта болезнь так отвратительна, что все друзья и ученики избегают учителя. Тогда он удаляется в имение Зета, где часто проводил раньше летние каникулы.

Когда читаешь об этом, на ум приходит страшная мысль Паскаля:

«Мы смешны, находя удовольствие в обществе себе подобных! Жалкие, как и мы, беспомощные, как и мы, они нам не помогут; человек умирает один. Поступай же так, как если бы ты жил один»

(211 Br.)

Еще в Риме, видя, что ученики удаляются от него, а затем находясь в Кампании, Плотин продолжает писать. С этого времени он пишет трактаты только на нравственные темы: мудрость, счастье, Провидение, природа зла, смерть. Он их посылает Порфирию, но это все равно, как если бы он писал для себя самого. Это последние речи, обращенные к себе. Их абстрактная, безличная форма не может полностью скрыть от нас усилий, которые делает Плотин, чтобы быть спокойным. Он сам себе рисует портрет идеального мудреца:

«Счастье заключается в наибольшей полноте жизни… Но полная жизнь, подлинная и важнейшая жизнь, – это жизнь чисто духовная. Все остальные виды жизни не полны. Они – лишь отражения жизни, они не совершенны и не чисты… Жизнь человека полна, когда он живет по законам разума, или, еще лучше, по законам Духа… Тот человек счастлив, который стал самой этой жизнью Духа, которому удалось слиться с нею в одно целое. Все, что не есть в нем жизнь Духа, становится для него лишь внешней оболочкой: это больше не часть его самого, ибо он не хотел бы вновь обрести ее: она была бы частью его, только если бы он хотел этого. – Что же есть Благо для такого человека? – Он сам для себя – то Благо, которым он обладает. Истоки этого Блага в нем, это трансцендентное Благо… В подобном состоянии он ничего более не ищет. Чего он мог бы искать? Того, что ниже его? Разумеется, нет. А лучшим он уже обладает»

(I 4, 3, 24 – 4, 23)

Мудрец приучает себя смотреть на вещи sub specie aeternitatis.

«Что есть подлинно великого в человеческом мире, не стоящего презрения того, кто поднялся высоко и не привязан более к земной юдоли? И если он считает, что счастливая судьба, как бы высока она ни была, не имеет большого значения, будь это судьба царя, либо правителя городов или народов, либо основателя колоний и поселений (пусть даже это его собственная судьба), как сможет он считать важными событиями падение империи и гибель отчизны?.. Подумаешь, великие события! Это только дерево, камень и, волею Господа, смерть смертных существ!^[28] Таково ли будет мнение мудреца, который уверен, что смерть лучше, чем жизнь в своем теле?»

(I 4, 7, 14)

И Плотин подробно развивает традиционную тему стоиков: страдания, болезни, превратности судьбы не трогают мудреца ввиду его независимости от внешних обстоятельств.

«А его собственные страдания? – Когда они будут сильны, он будет переносить их, сколько сможет: когда они превзойдут меру, он умрет. Его мучения не будут вызывать жалости; свет в его душе струится подобно сиянию фонаря в бурю среди жестоких порывов ветра» ^[29]

(I 4, 8, 1)

Образ лиры помогает понять истоки этой внутренней свободы:

«Мудрец заботится о своем земном «я» и мирится с ним, пока это возможно; так поступает музыкант со своей лирой, пока она не вышла из строя. Если лира приходит в негодность, он берет другой инструмент или отказывается играть на лире, перестает ею пользоваться, потому что теперь у него есть другие занятия, кроме лиры. Он кладет ее на землю. Он больше не смотрит на нее. Он поет без аккомпанемента. Однако вначале инструмент был дан ему не с праздной целью. Он часто на нем играл» ^[30]

(I 4, 16, 22)

Снова традиционный образ! Но как последняя строка передает личное отношение! Как хорошо выражает природную доброту Плотина! Никакого раздражения против тела, причиняющего страдания, ставшего непригодным, тела, которого он скоро лишится! Скоро это уже не будет иметь значения. Скоро Плотин сможет петь без инструмента. Но за что ему упрекать свое тело? Это была лира, прекрасная лира, и она ему хорошо послужила.

Но зачем суждено было, что мы имели тело, и зачем нужно теперь с ним расставаться? Зачем существует материальный мир с его муками и борьбой, терзающими человека? Где корень зла?

Плотин упорно размышляет над этими вопросами, но не дает в своих последних сочинениях связного ответа.

Свои мудрые максимы и поучительные мысли, возвышающие его борющуюся со страданием душу, он черпает из прочитанного или из воспоминаний, из «Законов» Платона и трактатов стоиков о Провидении; они помогают ему взирать безмятежно па тот мир, и страшный и прекрасный, который он покидает.

Зло не инородное явление для вселенского порядка, так как оно происходит из этого порядка. Все вещи не могут принадлежать к первому ряду. Но чем более они удалены от Первоначала, которое есть абсолютное Благо, тем более они лишены Блага. А зло – не что иное, как отсутствие Блага. ^[31]

Принимать всемирный порядок – значит принимать наличие различных уровней Блага, то есть косвенным образом принимать наличие зла. Не следует критиковать мирской порядок, если имеются следствия, которые кажутся нам дурными:

«Мы подобны невежественным критикам, которые упрекают художника, что он не положил всюду красивых красок. Но он положил всюду те краски, какие были ему нужны. В городах с хорошим управлением жители не равны между собой. Это все равно что ругать театральную пьесу за то, что не все персонажи – герои и есть среди них слуга или грубый сквернослов. Уберите эти низшие роли! Пьеса не станет от этого прекраснее, потому что они нужны ей для полноты»

(III 2, 11, 9)

Итак, следует согласиться с таким порядком вещей и законами вселенной, какие вытекают из Божественной мысли и в конечном счете из Блага. Добро и зло, награда и возмездие «в порядке вещей», который есть божественный порядок:

«Если есть безоружные, хорошо вооруженные их побивают. Не дело Бога сражаться вместо тех, кто не хочет драться. Закон таков, что на войне спасает храбрость, а не молитвы. Чтобы получить урожай, надо не молиться, а возделывать землю; и если пренебрегаешь своим здоровьем, будешь болеть. Не надо сердиться, если у дурных людей урожай богаче, оттого ли, что земля принадлежит им одним, или же потому, что они обрабатывают ее лучше… Если злые люди стоят у власти, то это из-за трусости их подданных: такова справедливость, и обратное было бы несправедливо. Да, Божественное Провидение не должно поступать так, чтобы мы превратились в ничто. Если бы Провидение было всем, если бы было только оно, ему нечего было бы делать, – что могло бы оно провидеть?»