Силы ужаса: эссе об отвращении - Кристева Юлия - Страница 25

Теперь мы в состоянии вернуться к высказанным выше положениям об этой границе субъективности, где объект уже или еще не имеет фиксирующей субъект функции коррелята. Наоборот, трепещущий, завораживающий, угрожающий и опасный объект проявляется здесь как не-бытие: как отвращение, в которое постоянно погружается говорящее существо.

Позор, в посвященных ему обрядах, скорее всего, — лишь один из возможных в социальном сообществе институтов отвращения, пронизывающего хрупкую идентичность говорящего существа. В этом смысле, отвращение совпадает с социальным и символическим порядком, как на уровне индивида, так и на уровне коллектива. На этом основании отвращение так же, как и запрет на инцест, — универсальное явление: мы находим его сразу же, как только выстраивается символическое и/или социальное измерение человеческого, и на протяжении всей цивилизации. Но отвращение принимает специфические формы, различные коды в разных «символических системах». Мы попробуем рассмотреть несколько вариантов: позор, пищевой запрет, грех.

Социально-исторические замечания могут быть приняты во вторую очередь. Они позволят понять, почему этот императив разграничения, который субъективно ощущается как отвращение, оставаясь универсальным, разнообразен в пространстве и во времени. Мы придерживаемся, однако, типологического рассуждения. Ритуализированные религией для данного типа тела запреты и специфические для данного субъекта конфликты нам покажутся изоморфными по отношению к запретам и конфликтам той социальной группы, в которой они реализуются. Оставляя в стороне вопрос о главенстве одного над другим (социальное не представляет субъективное точно так же, как и субъективное не представляет социальное), мы скажем, что они подчиняются, и один и другой, одной логике с одной только целью выживания как группы, так и субъекта.

Наше рассуждение коснется области антропологии и антропологического анализа, имея ввиду глубинную психосимволическую организацию: общая логическая детерминированность, которая поддерживает антропологические различия (социальные структуры, правила брака, религиозные обряды) и которая свидетельствует о специфической организации говорящего субъекта, какими бы ни были его исторические проявления. Организация, которую в итоге раскрывают у наших современников психоанализ и семантический анализ. Этот ход, как нам кажется, вписывается в общую линию фрейдистского использования данных антропологии. Он неизбежно немного разочарует эмпирически настроенного этнолога. Он не обходится без популяризации, ядро которой, составленное из повседневности и субъективного опыта той, кто пишет, проецируется на данные, взятые из жизни других культур, не столько для того, чтобы оправдаться, сколько для того, чтобы сделать их ясными с помощью интерпретации, чему они, естественно, сопротивляются.

Изучая более пристально позор, как это делала Мэри Дуглас, можно утверждать следующее. Прежде всего, нечистота — не качество как таковое, но приписывается только тому, что соотносится с границей и представляет собой отброшенный от этой границы объект, другую ее сторону, край[89].

Власть осквернения, следовательно, не имманентна, но пропорциональна власти запрета, которая ее устанавливает.

Наконец, даже если люди в чем-либо и виноваты, опасности, которые навлекает позор, идут не от их власти, а от власти, «присущей структуре идей»[92]. Скажем, позор — объективное зло, которое терпит субъектом. Или, иначе говоря: опасность нечистоты представляет для субъекта риск, которому постоянно подвергается и сам символический порядок, несмотря на то, что он является средством дискриминаций, различий. Но откуда исходит угроза, от чего? Не от чего иного, как тоже от объективной, даже если индивиды могут ей способствовать, причины, которая окажется слабым местом самого символического порядка. Угроза, исходящая от запретов, устанавливающих внутренние и внешние границы, в которых и посредством которых конституирует себя говорящее существо — границы, которые определены фонологическими и семантическими различиями, артикулирующими синтаксис языка.

Однако, в свете этой структуралистско-функционалистской рентгенографии позора, вдохновленной великими трудами современной антропологии, от Робертсона Смита до Мосса, от Дюркгейма до Леви-Стросса, вопрос остается неразрешенным. Почему именно телесный отброс, менструальная кровь и экскременты, или все то, что им уподоблено, от ногтей до продуктов гниения, представляет — такая воплощенная метафора — эту объективную слабость символического порядка?

Придется сначала поискать ответ в том типе общества, где позор занимает место высшей опасности или абсолютного зла.

Тем временем, какими бы разными они не были, общества с религиозными запретами, являющимися прежде всего поведенческими запретами, призваны защитить от позора, и повсюду мы констатируем важную роль, одновременно социальную и символическую, женщин и особенно матери. В обществах, где это есть, ритуализация позора сопровождается сильной озабоченностью разделением полов, что означает: дать права мужчинам над женщинами. Последние, переведенные на положение пассивных объектов, тем не менее воспринимаются как хитрая «склочная колдовская» сила, от которой власть имущие должны защищаться. Как если бы центральная авторитарная власть, регулирующая окончательное превосходство полов, ошиблась или ошибся институт права, уравновешивающий прерогативы двух полов, — две силы стремятся поделить общество между собой. Одна, мужская, по виду победитель, признает, прежде всего своей ожесточенностью против другой, женской, что он запуган ассиметричной, иррациональной, хитрой, неконтролируемой силой. Способ выживания матриархального общества или специфическое своеобразие структуры (не прерывая диахронию)? Вопрос об источниках такого различия полового регулирования остается открытым. Но будь это сильно иерархизированное общество Индии или племя леле в Африке[93], мы везде наблюдаем, что попытке установить мужскую фаллическую власть сильно угрожает не менее решительная власть другого, угнетенного (недавно? или недостаточно для выживания общества?) пола. Этот другой пол, женский, становится синонимом радикального зла, которое следует уничтожить.[94]

Запомним этот факт, чтобы вернуться к нему в нашей дальнейшей интерпретации позора и его обрядов, и обратимся теперь к частностям: запрещенным объектам, и символическим механизмам, которыми окружены эти запреты.

Объекты осквернения, всегда относящиеся к отверстиям тела как к разделяющим-устанавливающим территорию тела меткам, бывают, схематически, двух типов: экскрементальные и менструальные. Ни слезы, ни сперма, к примеру, хотя и относятся к границе тела, не имеют значения осквернения.

Экскремент и его эквиваленты (гниение, инфекция, болезнь, труп и т. д.) представляют опасность, идущую извне идентичности: я испытывает угрозу со стороны не-я, обществу угрожает нечто внешнее, жизни угрожает смерть. Менструальная кровь, наоборот, представляет собой опасность, идущую изнутри идентичности (социальной или сексуальной); она угрожает отношению между полами в социальном сообществе и, через интериоризацию, идентичности каждого пола при решении вопроса о различии полов.