Антикварий - Скотт Вальтер - Страница 41

• Предыдущая
• 41/122
• Следующая

— Я рада видеть вас, сэр! Я очень рада вас видеть! Мой бедный джентльмен, кажется, совсем плох. И подумайте, мистер Олдбок, он не желает звать ни доктора, ни священника, ни нотариуса. Представьте себе, что будет, если, как говаривал мой бедный мистер Хедоуэй, человек умрет, не получив совета от всех трех факультетов!

— Без них гораздо лучше, — проворчал старый циник. — Замечу вам, миссис Хедоуэй, что ведь духовенство живет нашими грехами, медицинское сословие — нашими недугами, а законники — нашими несчастьями.

— Ах, Монкбарнс, неужто я слышу такое от вас! .. Но не хотите ли подняться по лестнице и взглянуть на бедного молодого человека? Ох, милые мои, такой молодой и добрый, а вот с каждым днем ест все меньше и меньше. Сейчас он уже почти ни до чего не дотрагивается, разве что для виду поковыряет немножко в тарелке. Щеки у него совсем запали и что ни день, то бледнее. От этого он сейчас выглядит не моложе меня, хотя я гожусь ему в матери… ну, правда, не совсем, но все-таки около того.

— Почему он не бывает на свежем воздухе? — спросил Олдбок.

— Кажется, мы уговорили его выезжать на прогулки; по крайней мере он купил лошадь у барышника Джибби Голайтли. Джибби говорил нашей служанке, что мистер Ловел хорошо разбирается в лошадях: Джибби предложил ему одну, вроде бы подходящую для человека книжного, но мистер Ловел и смотреть на нее не стал, а выбрал такого скакуна, что арабскому королю под стать. Его держат в гостинице «Герб Грэма», через дорогу отсюда. Мистер Ловел выезжал верхом вчера утром и сегодня перед завтраком. Не зайдете ли вы в его комнату?

— Сейчас, сейчас! .. Но неужели у него никто не бывает?

— Ах, что вы, мистер Олдбок! Ни одна душа. Если он никого не принимал, когда был здоров и весел, кто же во всем Фейрпорте мог бы заглянуть к нему теперь?

— Так, так, совершенно верно! Меня удивило бы, если бы было иначе. Проводите меня наверх, миссис Хедоуэй, чтобы я не ошибся и не попал куда не следует.

Добрейшая хозяйка показала мистеру Олдбоку, как пройти по узкой лестнице, предупреждая его о каждом повороте и одновременно сетуя, что ему приходится подниматься так высоко. Наконец она тихонько постучала в дверь гостиной своего постояльца.

— Войдите! — сказал Ловел, и миссис Хедоуэй ввела лэрда Монкбарнса.

В небольшой комнате было уютно и чисто. Она была очень прилично обставлена и украшена реликвиями, сохранившимися со времен молодости миссис Хедоуэй, когда она была искусной рукодельницей. Но здесь было душно и жарко, и такая обстановка показалась Олдбоку вредной для молодого человека хрупкого здоровья. Это укрепило в антикварии решимость выполнить план, зревший в его уме и относившийся к Ловелу. Жилец миссис Хедоуэй в халате и туфлях сидел на кушетке перед письменным столом, на котором лежали какие-то книги и бумаги. Олдбок был поражен переменой в его внешнем виде. Щеки и лоб приобрели призрачный, беловатый оттенок, резкий контраст с которым составляли выступавшие местами пятна лихорадочного румянца. Как сильно все это отличалось от прежнего свежего и здорового цвета его смуглого лица! Олдбок заметил, что под халатом была траурная одежда, и такой же сюртук висел на стуле рядом. При входе антиквария Ловел встал и пошел ему навстречу.

— Это очень любезно, — сказал он, пожимая руку гостю и горячо благодаря его за посещение. — Это очень любезно и предупреждает визит, который я намеревался нанести вам. Надо сказать, что я недавно стал наездником.

— Я знаю об этом от миссис Хедоуэй и только надеюсь, мой дорогой юный друг, что вам удалось приобрести спокойную лошадь. Я как-то по неосторожности дал надуть себя тому же пресловутому Джибби Голайтли. Его скотина несла меня две мили вслед за собачьей сворой, которая была мне нужна как прошлогодний снег. В конце концов я очутился на дне высохшей канавы, чем доставил, по-видимому, бесконечное удовольствие всей компании охотников. Надеюсь, ваша лошадь более мирного нрава?

— Во всяком случае, я надеюсь, что наши с нею прогулки будут происходить при большем взаимном понимании.

— Другими словами, вы считаете себя хорошим наездником?

— Я не склонен, — ответил Ловел, — признать себя очень плохим.

— Понятно. Вам, молодым людям, признаться в этом так же трудно, как объявить себя сапожниками. Но есть у вас опыт? Ибо, crede experto note 105, взбесившаяся лошадь — не шутка.

— Конечно, я не стал бы хвастать и выдавать себя за великого наездника, но, когда в прошлом году я был адъютантом сэра ***в кавалерийской атаке под ***, я видел, как многие поопытнее меня летели на землю.

— О, значит, вы глядели в лицо седому богу войны? Вам знакомо грозное чело могучего Марса? Этот опыт делает вас вполне достойным задуманной нами эпопеи! Однако бритты, как вы знаете, сражались на колесницах — covinarii note 106 называет этих воинов Тацит. Вы помните замечательное описание сражения, когда они ринулись в самую гущу римской пехоты, несмотря на упоминаемый историком пересеченный характер местности, малопригодной для конного боя? Впрочем, я вообще не представляю себе, где в Шотландии можно было бы разъезжать на колесницах, кроме новейших шоссе. Ну, а теперь скажите, посещала ли вас муза? Можете ли вы что-нибудь показать мне?

— Я проводил время менее приятно, — сказал Ловел, бросив взгляд на черный костюм.

— Смерть друга? — спросил антикварий.

— Да, мистер Олдбок, почти единственного человека, чьей дружбой я мог похвалиться.

— Вот как? Ну что ж, молодой человек, — ответил гость серьезно, но без свойственной ему напускной торжественности, — утешьтесь: потерять унесенного смертью друга, когда ваше взаимное уважение еще не остыло, когда к слезам не примешивается горечь мучительных воспоминаний о холодности, недоверии или предательстве, — это, может быть, значит избежать еще более тяжкого испытания. Оглянитесь вокруг себя сколь немногие сохраняют до старости привязанность тех, с кем дружба соединила их еще в молодости! Источники наших общих радостей иссякают, чем дольше мы странствуем по земной юдоли, и мы высекаем для себя новые водоемы, к которым не допускаются первые спутники наших скитаний, — ревность, соперничество, зависть своим вмешательством отделяют их от нас, и под конец остаются лишь те, кто связан с нами более привычкой, нежели склонностью, более узами крови, нежели расположением, люди, лишь затем проводящие время со стариком, пока он жив, чтобы он не забыл о них, умирая.

Наес data poena diu viventibusnote 107

Ах, мистер Ловел, если вам суждено достигнуть холодного, затянутого тучами, неуютного вечера жизни, вы будете вспоминать горести юных лет как легкие, похожие на тени, облака, на миг затмившие лучи восходящего солнца. Но я пичкаю вас словами, хотя вы, может быть, и так ими сыты…

— Я ценю вашу доброту, — ответил молодой человек, — но свежая рана всегда причиняет острую боль, и в моей нынешней беде для меня слабое утешение — простите, если я так говорю — знать, что жизнь не сулит мне ничего, кроме длинного ряда несчастий. И позвольте мне добавить, мистер Олдбок, что у вас меньше причин, чем у очень многих, так мрачно смотреть на жизнь. У вас прочное, обеспеченное состояние, вы пользуетесь общим уважением, можете, по вашему собственному выражению, vacare musis note 108, предаваться каким хотите исследованиям, можете бывать в обществе, а дома наслаждаться нежным и заботливым вниманием ваших близких.

— Это верно! Женщины… да, женщин я приучил к скромности и послушанию. Они не мешают мне во время моих утренних занятий, они скользят по полу бесшумно, как кошки, когда после обеда или чая мне случается задремать в кресле. Все это превосходно, но мне нужно обмениваться с кем-нибудь мыслями, разговаривать.

• Предыдущая
• 41/122
• Следующая