Вещий сон - Слаповский Алексей Иванович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/27
• Следующая

Кавказец меж тем, не замечая неловкости присутствующих, спросил:

— Где тут до города дорога проехать есть, нет?

— Успеешь! — вскрикнул Гнатенков, посматривая на Даниила Владимировича. — У нас, брат, свадьба, и у нас обычай... В общем, садись! — И твердо указал ему место рядом с невестой.

Кавказец смущенно пробрался, сел.

А Невейзер снимал, снимал, чтобы ничего не пропустить!

— Ты холостой или как? — спросил Гнатенков.

Все молчали, молчали...

— Или как холостой, — ответил кавказец.

— А она моя дочь Катя, — познакомил Гнатенков. — Женись на ней.

Кавказец подумал и встал.

— У нас правило, — сказал он. — Если ты на свадьбе гость и тебе что скажут сделать — сделай. Или убьют. Я не могу отказаться. Женюсь.

— Горько! — закричал Илья Трофимович.

— Горько! — поддержал Моргунков.

После некоторой паузы еще кто-то крикнул, потом еще, и вот уже все дружно скандируют: «Горько! Горько!» — в душе догадываясь, что произошло что-то не совсем суразное, но, с другой стороны, это ведь приличнее, чем свадьба вовсе без жениха.

А кавказец с достоинством поцеловал невесту — едва прикоснувшись.

Наверное, подумал Невейзер, таково их национальное приличие: на людях быть сдержанными. И кавказец, получивший неожиданный подарок, не жадничает, соблюдает свое достоинство.

Но это же невероятно! Откуда он? Явившийся как по вызову, как по заказу, словно знал о словах Гнатенкова? Что-то тут не так, право, не так! А где Рогожин? А как на это реагируют Иешин, Вдовин, Хворостылев? Невейзер стал водить камерой и увидел, что Иешин, мертвецки пьяный, обнял Вдовина, тоже пьяного, но прямого, чинного в своем черном костюме, Хворостылев все так же угрюмо тычет ножом перед собой, а вот Рогожина нигде нет. Надо найти его и посоветоваться. Ведь все тревожнее становится в протрезвевшей душе, гнетет предчувствие, а Рогожина нет, бросил его Рогожин, надо обязательно, срочно найти Рогожина!

Проходя мимо сверкающего автомобиля, Невейзер наткнулся на милиционера Яшмова, который внимательно изучал номерные знаки, заходя то спереди, то сзади. Его действия легко было понять: сзади на машине был совсем другой номер, чем спереди. Яшмов был не в форме и без служебного блокнота, он не мог записать оба номера для сравнения, поэтому он сначала запоминал передний номер и шел к заду машины, держа в уме передний номер и повторяя его. Но, взглянув на задний номер, он тут же забывал передний, он понимал только, что номера отличаются, но какими цифрами — не мог вспомнить. Тогда он запоминал задний номер и, твердя вслух его, шел вперед, смотрел передний номер, но звук собственного голоса мешал ему, он не мог делать два дела сразу: говорить и смотреть глазами, он на секунду обрывал повторение номера, читал этот и тут же забывал тот. Он обрадовался Невейзеру.

— Стой тут! — приказал он ему, а сам в который раз пошел назад. — Какой там номер? — спросил он оттуда.

Невейзер сказал.

— А тут совсем другой! — обрадованно сказал Яшмов. — То есть даже и похожего ничего нет! И, понимаю, хотя бы цифры не совпадали, но тут и буквы другие! Ну, дельцы! — восхитился Яшмов мрачным восхищением и пошел к столу выпить и подумать о той криминальной ситуации, которая сложилась в стране и о которой он хорошо знал из газет, из оперативных районных сводок, — он профессионально и по-человечески переживал и никак не мог понять причину. Каждая газета предлагала свой вариант ответа, и беда Яшмова заключалась в том, что он каждый новый ответ принимал как истинный, но за ним следовал в другой газете другой ответ — еще резоннее и истиннее...

— Что ж, — сказал Невейзер, — мы тут будем пить, а подозреваемый разгуливает на свободе и даже женится!

— Я могу отдохнуть? — спросил Яшмов.

— Для некоторых профессиональных категорий нет выходных дней, — храбро ответил ему Невейзер. — Для поэтов, например. Они же всегда творят. Для философов. Они всегда мыслят. И для милиционеров. Потому что преступление может быть совершено в любой день, у преступников тоже нет выходных дней.

— Согласен! — согласился Яшмов. — Философы и поэты. Согласен! Но могут они писать стихи и мыслить без вдохновения?

Невейзер вынужден был ответить:

— Нет.

— Почему же я должен работать, не имея вдохновения?

— Долг, — коротко напомнил Невейзер.

— Что такое долг? — тут же с живостью поинтересовался Яшмов.

— Чувство необходимости.

— Что такое необходимость? — тут же задал вопрос Яшмов.

Невейзер подумал. И сформулировал:

— Необходимость есть то действие, которое ты должен выполнить независимо от твоего желания. Потому что оно нужно обществу.

— Хорошо! — похвалил Яшмов. — Но еще вопрос: когда я должен выполнить долг?

— Как когда? Всегда!

— А если я сплю?

— Вас разбудят.

— А если, — засветился улыбкой победы в споре Яшмов, — такая ситуация: горит дом. Сильно горит. В огне мечется девочка и кричит. Что велит долг? Спасти ее?

— Да. Даже если видишь, что спасти невозможно. Но надо попробовать. Долг есть чувство вне разума и рассуждений, вне логики, многие шли на гибель, лишь бы выполнить долг! — с вдохновением сказал Невейзер.

— Да я согласен, согласен! — успокоил его Яшмов. — Я согласен спасти девочку, даже если я сам погибну. Согласен, а не могу. Ты говоришь: всегда, — а я говорю: не могу!

— Почему?

— А я без ног! — поставил точку Яшмов и радостно засмеялся. Он, когда и в шахматы выигрывал, радовался выигрышу не с ехидностью, как некоторые, а добродушно, без обиды для партнера.

— То есть как без ног? — удивился Невейзер. — Как это — без ног?

— А вот так — без ног! — стал поднимать Яшмов свои целые и здоровые ноги. — То есть я-то с ногами, но могу-то ведь быть и без ног. А ты говоришь — всегда. Значит, не всегда, а как?

Невейзер пожал плечами.

— По обстоятельствам! — объяснил Яшмов.

— Мне-то что, — сказал Невейзер. — А он сказал: я, говорит, никакую милицию не боюсь.

— Кто?

— Он.

— Никакую?

— Абсолютно.

Яшмов встал. Теперь он был в службе и благодаря многолетней тренировке моментально протрезвел. Это и раньше случалось. Как-то его призвали для укрепления оперативной группы, по всему району искавшей преступников-гастролеров, похитивших стадо овец в триста пятьдесят голов. Он был поднят среди ночи, причем поднят не от сна, а от тяжелого пьяного состояния — три дня подряд пил, переживая непростительную ошибку, что засадил бухгалтера. Конечно, теперь он будет считаться первым шахматистом округа, то есть не считаться, а являться таковым, но Гумбольдт-то исчез — непобежденным! Умный Яшмов человек, а не сообразил, какую яму вырыл сам себе. (Он уж потом и хлопотал за Гумбольдта, и выступал на суде с положительнейшей характеристикой — ничего не помогло.) Так вот, Яшмова подняли и объявили приказ. И он тут же прекратил в себе действие хмеля. Три дня и три ночи ловили похитителей по лесам и долам: как сквозь землю провалились. Мчались через станцию Сиротка, остановились воды попить, кто-то прошел мимо эшелона, притормозившего на минутку, и услышал блеяние. В этом эшелоне и обнаружили все стадо, но без похитителей, без сопровождающих, без людей вообще, с одними только накладными документами, что груз оформлен (с печатями и подписями) прямым рейсом Кустанай — Комсомольск-на-Амуре. Вся опергруппа сильно обрадовалась, а Яшмов как стоял, так и свалился замертво — не от усталости, а от хмеля, возобновившегося в нем точно в том же градусе, в котором был трое суток назад.

И вот Яшмов, встав за спиной кавказца, но боком, будто говорит не с ним, а в некую перспективу, сквозь зубы сказал:

— Ваши документы, пожалуйста!

— С удовольствием! — сказал кавказец и подал паспорт.

— И на машину! — сказал Яшмов.

Кавказец дал документы и на машину.

— Так... — сказал Яшмов, с легкостью отколупывая фотографию от паспорта. — Фальшивый, значит?

— Что, не нравится? — огорчился кавказец. — На, я лучше дам!

• Предыдущая
• 19/27
• Следующая