Слепой секундант - Плещеева Дарья - Страница 72

• Предыдущая
• 72/94
• Следующая

— Соломин, я понял! — воскликнул граф. — Мы покажем им портрет Евгении!

— И это тоже сделаем. Но сперва нужно разобраться с князем Копьевым. Каков может быть следующий шаг наших подлецов и мерзавцев?

Общее мнение было таково: вымогатели, поняв, что князь им не доверяет, пришлют сперва одно из писем невесты, чтобы он поверил в существование прочих.

— Венецкий, ты можешь наладить присмотр за домом князя Копьева?

— Могу, разумеется. Но хотелось бы знать, крутятся ли там кавалеры с Сенного рынка.

— То, что у нас заложник, еще не значит, что его любовница сама не ведет дел с вымогателем, — добавил Граве. — Хотелось бы понять, какую роль в этой истории играет теперь твой Фофаня.

— Сам бы я это хотел понять… — Андрей задумался. — Создание, знающее про себя, что его всяк обидеть может. А это опасно — ни на одно его чувство нельзя положиться, даже на ненависть.

— Никто не заставлял его писать в Василисином письме о себе, грешном, — вмешался Еремей, до того возившийся с печкой. — Видно, его там удерживают силой и страхом, вот и подает весточку. Мы-то его не обижали.

— Да, Фофаню точно запугали, — согласился Венецкий. — Завтра отправлю своего Скапена с Авдеем на Казанскую паперть. Авдей, может, получит письмо, а Скапен повертится вокруг, глядишь — что-нибудь и поймет.

— Но сперва пусть заберут картинки у рисовальщика, — напомнил Андрей.

Маша, не мешая мужскому разговору, увела к себе Гиацинту, чтобы подобрать ей теплую обувь.

— А я Скапена научу… — загадочно сказал Еремей. — Ежели встретит наше ходячее несчастье, так пусть ему, стервецу, прямо в ухо гаркнет: блаженный-де Феофан все видит!

— А что? Это прекрасная мысль! — воскликнул Андрей. — Да только гаркать не надо. А надо выменять образок Феофана и через Феклу Фофане передать. Он догадается.

— А мне что делать? — спросил Граве. — Ведь поставят меня под венец с этой чертовкой, ей-богу, поставят!

— Ты разве еще не понял, что это — для отвода глаз? — удивился Венецкий.

— Понять-то понял… ну а вдруг? И возись с ней всю жизнь, и всем капризам потакай! А это разве жена? Это же нечистая сила! Знаете, как она меня назвала? Сказала — эх ты, Фалалей, не нашел дверей! Ехал Пахом за попом, да убился об пень лбом! И где только всей этой дряни набралась?!

— Уймись, доктор, силком тебя под венец не потащат, — успокоил Андрей.

— Достанется же кому-то этакое сокровище! И кто ей внушил, будто она красавица? — не унимался Граве.

— Девица изрядная! Диво как хороша, — признал Венецкий, — да только против моей Маши — нет, не сравнится! У Маши красота — как на старых полотнах, лицо точеное… А эта — носик вздернут, щечки круглые, рот большеват… Но сколько в ней огня! И волосы — у иной дамы парик не так пышен, как у нее свои.

Венецкий и далее перечислял бы достоинства Гиацинты, но вмешался Граве:

— Так это и есть парик! — заявил он. — Натура таких кудрей не создает. Не иначе, полдня их щипцами загибает.

— Так парик или локоны, которые щипцами загибают? Совсем ты, доктор, заврался, — прекратил словоизвержение Андрей.

— Как же быть-то? — вдруг присмирев, спросил Граве. — И на что я ей? Что во мне?

— «Лисица и виноград», — сказал Венецкий.

— Какая еще лисица? — удивился доктор.

— Басня такая есть. Вот, брат Соломин, тебе виноград, а вот и лисица, для коей он зелен. Ты, доктор, словесность не изучал?

— Да я много чего не изучал. А она так и чешет: Моцарт, Гайдн, Скарлатти, Бо…

Тут, как нарочно, зазвенел на лестнице голос Гиацинты. Она пела арию Керубино — так, как слышала в Михайловском театре, где Моцартову «Женитьбу Фигаро» исполняла французская труппа.

Андрей видел этот спектакль, помнил содержание и знал, о чем поет бойкий паж Керубино: об ожидании любви, о волнении в крови, о трепете неопытного сердца. И, услышав Гиацинту, Андрей вдруг подумал: это неспроста, ария адресована одному слушателю, а что, коли этот слушатель — он сам? Но нет, возразил он себе, просто девушка играет — и с мужскими сердцами, и с собственным, не видя в том особого греха… И на что ей слепой поклонник?..

— Доктор, тебе нужно съездить к Гринману, узнать, как там наш раненый. Если пошел на поправку — мы его обратно сюда перетащим. Учти, этот чертов Дедка для нас — ценное имущество. Ты сможешь сам доставить госпожу Гиацинту в особняк Венецких или тебе нужна помощь? — спросил Андрей. — Насколько я понял, сударыня перелезла через забор…

— Мне не впервой. Если только этот господин подставит мне сложенные руки, как берейтор, когда сажает даму в седло, — ответила Гиацинта.

— Доктор, тебе доводилось подсаживать даму в седло? — полюбопытствовал Венецкий. — Ох, гляди, придется тебе наконец освоить науку страсти нежной и теорию маханья за вертопрашками, а то так и помрешь неграмотный!

— Он безнадежен, ей-богу, безнадежен! — со смехом отвечала Гиацинта. — Скорее государь император, что на Сенатской площади, сойдет с коня и слезет с утеса, чтобы волочиться за мной. Идемте, господин Граве, иначе мы приедем утром, нас увидят, и тогда вам придется повенчаться на мне как порядочному человеку! Господин Соломин… — ее звонкий голосок изменился, обрел бархатные нотки, затрепетал.

— Подойдите к бедному калеке, я вашу ручку поцелую, — сказал Андрей.

Когда сердитый Граве увлек за собой Гиацинту, закутанную в медвежью шубу и в Дуняшкиных валяных сапогах, Соломин некоторое время стоял в недоумении: так было или не было это мгновенное пожатие пальцев, так был ли ответ на него или ответ остался мысленным? Но его отвлек Венецкий:

— Утро вечера мудренее, — сказал граф. — Давай-ка ляжем спать, а за завтраком поговорим, как лучше подобраться к той кормилице с младенцем.

— Если бы мы знали, какие письма предлагают Копьеву! — ответил Андрей. — Может статься, и там речь о младенце…

— Голову на отсечение — так и есть. В чем еще можно упрекнуть невесту? Не в заговоре же против государыни! А теперь отпусти — меня жена ждет! — это было сказано с великолепной гордостью.

— Да ступай уж, любимчик Гименеев!

— Боюсь, что время нас подстегивает. Позднякова может с перепугу пойти на соглашение с вымогателями и заплатить им огромного отступного. О том, что они на этом не остановятся, она даже слушать не пожелает. И тогда мы теряем след! Значит, нужно опередить перепуганную матушку. Нужно действовать!..

Кончилось тем, что Андрей сам поехал в столицу. Феклы с Василисиными враками на месте не случилось, расспрашивать о ней Еремей побоялся — прошелся взад-вперед и вернулся в Зимин переулок, где ждал в санях питомец.

— Ничего, нам есть чем заняться, едем за картинками, — решил Андрей.

Но странная мысль пришла в его голову: надо бы забрать из возка, из привешенного в нем суконного кармана, ту монетку, «царя на коне». Монетка-то на удачу дадена…

Рисовальщик оказался неопрятным дедом, вдобавок выпивохой. Он предъявил полдюжины портретов молодого человека, причесанного по-модному, причем, как высказался Еремей, «на кафтан у него прыти не хватило» — кафтан и жабо были едва намечены.

На всякий случай Андрей устроил над этими карандашными портретами целый консилиум. Его свита набилась в тесное жилище рисовальщика, и каждый получил по листку. После долгих сличений и обсуждений пришли к выводу: черты лица довольно правильные, но ведь баб не разберешь — в черта могут влюбиться, ежели черт с ними галантонничает и всякие приятности им говорит, ручку жмет и за разные места хватает.

— Держи обещанное, Иван Сергеич, хоть и не ведаю, за что плачу, — Андрей вздохнул. — Да гляди, никому ни слова. А давно ли ты тут живешь?

Рисовальщик жил в этом доме лет двадцать, имел в окрестностях и родню, и кумовьев, знал все линии и першпективы Васильевского острова от Биржи до Смоленского кладбища и протекавшей сквозь него речки Мякуши, которую многие называли Черной. Речка делила кладбище на православное и инославное.

— А в Чекушах бывал? — спросил Андрей. — Особняк Фишерши знаешь?

• Предыдущая
• 72/94
• Следующая