Слепой секундант - Плещеева Дарья - Страница 73

• Предыдущая
• 73/94
• Следующая

— Давненько не бывал. Знаю, что там строят теперь много, и кожевники селятся — фабрики ставят. Армии-то много кожи нужно. А особняк — он на берегу, каменный дом в два жилья. — Иван Сергеевич твердой рукой начертил план и объяснил Авдею, как ехать.

С тем и расстались.

— И вовсе незачем было спрашивать, — сказал Еремей. — По вонище бы узнали. Тьфу! Как только тут люди живут?!

Кожевенное дело человека непривычного поражало прежде всего гнилыми, тухлыми и прочими мерзкими ароматами. Шкуры кисли в чанах, смазанные мозгом или печенью животных, а чаще — и тем и другим вместе.

— Они тут привычные. А ежели кому не по вкусу — продавай домишко, переселяйся хоть в ту же Коломну. Да только кому ты в Коломне нужен, ежели ты, скажем, при мучном амбаре состоишь и обучен только слежалую муку деревянными чекушами в пыль разбивать? Вот и сиди, и нюхай! — объяснил Авдей.

Местность была такая, куда порядочный человек без особой нужды не сунется. Самая подходящая местность, чтобы прятать и выкармливать незаконное и тайнорожденное дитя.

— Как там в письме про кормилицу с дитем было? За особняком Фишерши в переулке, спросить вдову Патрикееву? Так, дяденька?.. Сейчас мы этой вдове устроим ловушку!

Первая же встречная бабка, тащившая санки с ушатом, объяснила, где искать вдову Патрикееву. Пять минут спустя Еремей ввел питомца в низкую дверь и далее — через тесные сени в комнату, где ароматы были почище, чем на кожевенной фабрике.

— Ну, я — Акулина Патрикеева, чего угодно? — недружелюбно сказала Андрею незримая хозяйка, и он внутренним взором увидел бабу средних лет, с вечно недовольной физиономией, со злыми глазами, в пятнистом переднике, подвязанном по-деревенски, под мышки.

— Мы пришли узнать о дитяти, — спокойно произнес он. — Вы видите, сударыня, я слеп, поэтому покажите младенца моим товарищам.

— Вот он, в люльке, идите и глядите, коли угодно.

Еремей подошел и заглянул:

— Ничего в младенцах не смыслю, но этому, кажись, больше года. И спит.

— Она его маковым молочком поит, — вдруг заявил Савка. — Мою дуру так-то научили, чтобы дитя ночью не орало. Растет теперь — ложку мимо рта к уху тащит…

— Погоди, и до молочка доберемся. Значит, это у тебя незаконнорожденный сын девицы Даниловой? — спросил Андрей. — И давно ты его тут растишь? Еремей Павлович, запоминай.

— А кто вас послал-то? — спросила вдова Патрикеева.

— Василиса.

— Ах, Василиса… Ну, стало быть, девица Данилова согрешила, а мне — майся с выблядком за сущие гроши!

— Девиц с такой фамилией немало. Давай, сударыня, уточним. Это — та Прасковья Данилова, чей отец служит в Коллегии иностранных дел?

— Она самая.

— Ты видела ее?

— Как не видеть — она сюда, ко мне, рожать приезжала.

— Как она с младенцем расставалась?

— Ревела в три ручья. Сама идти не могла — на руках вынесли.

— И какова она собой?

— Ну, какова… Волосы темноватые, личико бледное… Да что я, приглядывалась? Когда баба рожает, один рот разинутый и видишь!

— Понятно. Еремей Павлович, ты все хорошо слышал? — спросил Андрей.

— Прекрасно слышал!

— Ты, Савелий?

— И слышал, и побожусь, коли что!

— Слава богу! Я могу вздохнуть с облегчением. Мне писали, что тут растет дитя моей невесты, Марьи Беклешовой, и оказалось, что это — бесстыжие враки. Благодарю тебя, сударыня, — с тем Андрей выложил на стол один из тех золотых империалов, что были в шкатуле, плату, по понятиям вдовы Патрикеевой, царскую. — Вот вы двое — свидетели, что дитя никакого отношения к моей невесте не имеет.

— Да как же не имеет?! Как не имеет?! — поняв свою оплошность, закричала вдова Патрикеева.

— Не шуми, сударыня, люди сбегутся. Не может одно и то же дитя быть рожденным и Прасковьей Даниловой, и Марьей Беклешовой, и Аграфеной Поздняковой, и…

— Да кто вы такие? Да креста на вас нет! Я вдова бедная, да честная! Муж покойный без куска хлеба оставил! Чужих младенчиков нянчу, тем и кормлюсь! — вдова Патрикеева орала все громче. Она, бедная, не знала, до какой степени Еремей ненавидит бабий визг.

Он же, расшвыривая сапогами половики, валявшееся на полу тряпье и лукошки, подошел к ней и прямо под нос поместил огромный волосатый кулак.

— Вот это видела? — спросил он. — Мало тебя покойный муж учил. Ничего, я добавлю.

Тут же в домишке стало удивительно тихо.

— Савелий, скажи Авдею — пусть возвращается и докладывает господину Анисьеву, что воровка найдена и поймана, — приказал Андрей. — Вольно ж тебе младенцев воровать. Ничего, нашлась и на тебя управа. Дитя у тебя сегодня же заберут…

— Да Танькин же это младенчик, дочки моей, внучек мой это! Как — заберут, как это у матери с бабкой дитя заберут? — вдова, очевидно, представила себе, что ей по такому поводу скажет Танька, и ужаснулась.

— Ты сама сказала — дитя родила Прасковья Данилова. Вот к ней и отвезут…

— Да знать я не знаю никакую Прасковью Данилову, вот те крест! — вдова перекрестилась.

— Тут стоят свидетели, при которых ты побожилась, что Прасковья Данилова прямо тут, у тебя, дитя родила.

— Я — побожилась?

— Вот именно, — весомо сказал Еремей.

— И божилась, и крестилась, — добавил Савка. — Ишь, змея… обмануть затеяла! Не выйдет, не на тех напала!

Тут-то вдова Патрикеева и поняла, что попала в большую беду. И что господин с черной повязкой на глазах, худощавый и бледный, пожалуй, будет поопаснее и Дедки, и Василисы. Она тяжко рухнула на колени и поползла к Андрею.

— Батюшка мой, пощади, не выдавай! — заголосила она. — Нет моей вины! Бог видит! Пугали, убить грозились!

— Врет, — перебил Еремей. — Деньги ей платили, и то невеликие.

— Кончай выть и говори прямо, — приказал Андрей. — Какие еще фамилии тебе называли? Чей это еще младенец?

— Кон… Кончаловских, велено говорить… и…

— Вот, Еремей Павлович, то, чего в сказках не прочитаешь. Про иных деток в свете языки чешут, что-де у них отцов много, один ручку приделал, другой ножку приделал. А тут, изволь, у дитяти дюжина маток. Кто приходил спрашивать про Кончаловскую?

— Два господина, такие изрядные…

— И ты то же самое им наплела? Что девица-де к тебе рожать приезжала?

— Да что вы все на меня да на меня? Вот Наська Воробьева — тем же промышляет! Ее Якушке уж третий год пошел — так и его кто только не рожал! А теперь наш подрастет — а Наська на сносях, опять к ней слать будут!

— Батюшки мои, целый промысел! — воскликнул Савка.

— Хочешь жива остаться? — спросил Андрей. — Еремей Павлович, покажи ей портрет. Когда-либо видала этого кавалера? Он к тебе приходил? Деньги давал?

— Приходил, давал! — выкрикнула смертельно перепуганная баба.

Но Еремей к ней веры не имел.

— Врет, — сказал он. — Ну-ка, скажи, какого он был роста — с меня? Выше? Ниже?

— Выше!

— Врет.

— Ну, будет, — Андрею уже смертельно надоели крики и вонь. — Укажи-ка дом Настасьи Воробьевой…

— Нечего указывать. Пусть сама сведет. А то мы пойдем неведомо куда, ни черта не найдем, вернемся — а ее и нет, и с дитятей вместе, — сказал Еремей. — Она баба хитрая.

— Вот и мизогиния твоя на пользу делу пошла, — заметил Андрей.

Дядька, не раз слыхавший от питомца это словечко и примерно представлявший его смысл, с достоинством кивнул.

Наська Воробьева жила через два дома. Он оказалась поумнее вдовы Патрикеевой — сразу все поняла. И, глядя на портрет, сказала:

— А этого господина я встречала, ей-богу, да только не в Чекушах. И видела я его вчера!

— Хочешь золотой империал? — спросил Андрей.

— Пусть сперва эта вопленица уйдет. Вы-то уедете, а мне тут жить…

Наськин муж как раз и служил при амбаре, никакого иного ремесла не знал и знать не желал, и деваться молодухе, выданной замуж за простофилю еще девчонкой, впрямь было некуда. И, когда дверь за вдовой захлопнулась, Наська рассказала занятное: кавалера с картинки она встретила не более не менее как с Василисой.

• Предыдущая
• 73/94
• Следующая