Рабыня страсти - Смолл Бертрис - Страница 79

• Предыдущая
• 79/104
• Следующая

— Как ты думаешь, госпожа, здесь по ночам бродят привидения? — спросила вдруг Ома на их родном наречии. — Не знаю, как смогу я спать спокойно в доме, где стольких людей убили в одночасье! — Девушка вздрогнула:

— Мне уже слышатся отчаянные женские вопли…

— Согласна… — сказала Зейнаб подруге. Потом повернулась к Мустафе:

— Мы не останемся здесь. Мустафа. И Ома, и я кожей чувствуем ужас, затаившийся в этих стенах. Знаю, что ты нас не ждал, но наверняка мы можем пожить в каком-нибудь другом месте.

Мустафа понимающе кивнул и ответил:

— Я провожу тебя в покои твоего господина — думаю, он не станет возражать, госпожа Зейнаб…

Хасдая-ибн-Шапрута тотчас же проводили к пациенту, Кариму-ибн-Хабибу, князю Малики. Молодой человек сидел в удобном кресле на веранде, неотрывно глядя на маленький садик во внутреннем дворе дома. Он был словно погружен в глубокую летаргию — бледен, с темными кругами вокруг глаз… Хасдай-ибн-Шапрут опытным взглядом медика отметил, как он похудел с тех пор, как они виделись в Кордове…

— Господин мой! — обратился к Кариму визирь. — Я привел к тебе посланника калифа.

Карим поглядел на новоприбывшего без всякого интереса. Высокий человек почтительно поклонился князю. Но тот сразу же отвел глаза…

…Эти синие глаза вполне осмысленны, подумал Хасдай. Князь вовсе не безумен. Он просто по-своему пытается справиться с обуревающей его болью. Да, надежда есть…

— Господин мой, я Нази, Хасдай-ибн-Шапрут. Я один из ближайших советников калифа по множеству вопросов — но в первую очередь я врач. И я помогу тебе исцелиться, дабы ты мог править здесь, в Малике, во славу нашего калифа Абд-аль-Рахмана. Насколько я знаю, твои предки основали этот город и более двухсот лет успешно правили умайядами…

— Все они мертвы… — тихо промолвил Карим. — Все, кроме ребенка моей сестры, но он не принадлежит к нашей семье. Малик теперь у родственников отца…

— Твоя сестра, насколько мне известно, была похищена, — продолжал Хасдай.

— Моя жена убита… — отвечал Карим. — Она ждала ребенка.

— Но, возможно, сестра твоя еще жива… , — Лучше для нее, если бы она была мертва, — сказал Карим.

— Почему? Ведь у нее есть сын! Дитя нуждается в ней, господин мой!

— Она опозорена, опозорена навеки, — твердо сказал Карим. — Неужели ты не понимаешь, что произошло с моей маленькой сестренкой? Да они же изнасиловали Инигу! И, скорее всего, не один Али Хассан, но и все остальные. Мой племянник в семье отца… Они ни за что не отдадут его Иниге, даже если нам удастся вернуть ее. Она для меня потеряна, как и все, все остальные…

— Что ж, если это так, мой господин, то эта печаль останется с тобою до конца твоих дней… — откровенно сказал Хасдай. — Этого уже нельзя изменить, но народу Малики ты необходим. Время твоего траура давно истекло. Ты должен править! Быть сильным! Ты обязан разыскать этого бандита Али Хассана, уничтожить его — раздавить эту ядовитую гадину, чтобы он не возмущал спокойствие в стране!

— Я младший сын в семье… — выкрикнул Карим с болью в голосе. — Я никогда не собирался становиться князем и править! Князем должен был быть Айюб или же Джафар… Я ровным счетом ничего не знаю об управлении страной, Хасдай-ибн-Шапрут. Оставь меня в покое оплакивать моих мертвых, умоляю тебя!

— Я привез с собою сотню сакалибов. Твой визирь поведал мне, что ты купил пятьдесят крепких и здоровых северян на невольничьем рынке в Себте, они уже здесь, в Алькасабе Малике. В течение месяца мои люди могут обучить их всему необходимому для того, чтобы изловить этого Али Хассана. Калиф строго-настрого приказал, чтобы он был пойман и казнен. Так что же ты сидишь здесь, словно немощная старуха, вместо того чтобы отомстить за все, что этот злодей причинил тебе и твоим близким? И ты позволишь Али Хассану сеять смуту среди горцев, подбивая их на бунт против нашего калифа? Не этого я ожидал от тебя, Карим-ибн-Хабиб, — в голосе Нази слышалось презрение.

— А после того, как я отомщу за себя и за смерть родных, — голос Карима окреп настолько, что изумился даже Аллаэддин, — что останется мне? Я лишен всего!

— Ты должен вновь жениться и продолжить род правителей Малики, мой господин, — сказал Нази. — Твой дальний предок был совершенно один, когда основал династию и выстроил этот город!

— Я больше не женюсь без любви, — сказал Карим. — Я не любил бедную мою Хатибу — любовь моя была отдана другой, с которой мы не могли быть вместе… Я полагал, что жене довольно будет моей преданности и уважения. Может быть, если бы она не умерла, так бы оно и стало со временем — но теперь меня терзает вина перед нею…

— Любовь не всегда означает счастье, мой господин, — отвечал Нази. — Али Хассан любил Хатибу — и из-за этой любви погибла она сама и вся твоя семья… Помни об этом, когда будешь выбирать себе новую жену!

— Брак без любви подобен небу без светил, Хасдай-ибн-Шапрут. Оно столь же бесконечно, сколь и уныло… Нази признал справедливость слов Карима:

— Ты мудр, мой господин…

Но было тем не менее очевидно, что князь, долгие дни просидевший в полнейшей неподвижности и безмыслии, возрождается к жизни. Понадобился лишь краткий разговор, лишь вызов, брошенный его самолюбию… Хасдай предположил, что доселе никто не решался на подобное — напротив, все лишь соболезновали Кариму в его горе. Они любящими руками выкапывали этому несчастному князю глубокую могилу, из которой ему не удалось бы выбраться никогда…

— Со мною прибыл один человек, который тебе знаком, — сообщил Нази Кариму. — Имя ее Зейнаб. До меня дошло, что ты ее обучал. Если это и вправду так, то прими искреннюю мою благодарность, мой господин. Она — совершенство.

— Зейнаб? Она здесь? — в голосе Карима звучало волнение, которое он даже не пытался скрыть. — Как попала она к тебе? Она же отдана была калифу?

— Она сама все тебе расскажет, но только через несколько дней, когда ты окрепнешь физически. — сказал Хасдай. — Насколько я понимаю, ты моришь себя голодом. Так вот; я собираюсь предписать тебе диету, которая в кратчайшие сроки поможет твоему ослабевшему организму восстановить силы. Твой визирь вместе с капитаном моих сакалибов займется муштрой твоих новичков. Дни Али Хассана сочтены, мой князь, ведь так?

Карим взглянул на Нази:

— Да.

Больше он ничего не сказал, но в голосе его слышалась мрачная решимость, не ускользнувшая ни от Хасдая, ни от Аллаэддина.

Позднее визирь благодарил Нази:

— Ты заставил его послушаться тебя, а никто из нас не мог… Теперь с ним все будет хорошо. Я уже вижу первые добрые признаки!

— На самом деле лишь упоминание имени Зейнаб заставило его по-настоящему пробудиться, друг мой, — тихо сказал Хасдай. — Ничто из того, что я говорил ему прежде, так не тронуло его. Почему? Расскажи…

Аллаэддин-бен-Омар покачал головой:

— Не подобает мне распространяться об этом, господин Нази. Расспрашивай либо Зейнаб, либо князя, но, молю, не меня!

— Что ж, хорошо, — сказал Хасдай. — Спрошу Зейнаб…

— Как чувствует себя князь? — спросила она после того, как они разомкнули объятия на ложе любви, — Он выживет?

— Да, — отвечал Хасдай. Нет, он ничего такого не слышал в ее голосе, что пролило бы свет на тайну ее взаимоотношений с Каримом-ибн-Хабибом! Он спрашивал себя, волнует ли его эта тайна, и вынужден был констатировать, что волнует. Нет, он все же не любил эту женщину… Он не был даже уверен, что» способен на это чувство. Но она стала настоящим его другом, к тому же им было хорошо вдвоем. Зейнаб была много большим, нежели просто искусной наложницей, и он не желал ее терять.

— Евнух Мустафа в подробностях рассказал мне обо всем, что случилось, — сказала она. — Это ужасно. Мы должны выяснить, жива ли еще сестра князя Инига. Если жива, то ее необходимо освободить, господин мой Хасдай, — золотоволосая головка легла на его плечо. — Инига — милейшее создание!

— Князь говорит, что для нее лучше было бы, если бы она умерла — ведь она опозорена, — сказал Хасдай. — Кодекс морали здесь, в Ифрикии, очень суров… И, хотя я нисколько этого не одобряю, но вполне понимаю. Если бедняжка была изнасилована — а скорее всего, именно так оно и было — ни один порядочный человек не захочет взять ее в жены. Она погибла. Али Хассан мог бы с тем же успехом заколоть ее. А если он этого не сделал — что ж, тогда он необыкновенно жесток!

• Предыдущая
• 79/104
• Следующая