Закон набата - Солоухин Владимир Алексеевич - Страница 45

• Предыдущая
• 45/75
• Следующая

Вот так раз! Ведь в эту «славу» входит и то, что сын ее бросился под поезд. Потому что, по ее понятиям, все совершается по воле Божьей. За это и ополчиться бы на Бога, взбунтоваться бы, накричать бы, грозя кулаками куда-то кверху…

Я ее обогнал не той же тропинке, когда она подбредала к селу. В глазах ее, правда, стояли слезы, но во взгляде не было ни боли, ни крика. Только губы шевелились в беззвучной уж теперь, но в той же самой благодарной молитве.

Значит, что же, думал я, значит, ее ужасные сердечные раны, до которых я не посмел бы дотронуться, потому что не умею и не надеюсь их залечить, утихли сами собой? Значит, там, где были бы бессильны атомная физика, нейрохирургия и кибернетика, нужнее всего оказалась ее слепая, темная вера? Какая нелепость!

У нас есть всякие умопомрачительные специалисты, но отчего же нет специалистов – вровень с техникой двадцатого века – по сердечным болям и радостям?..

Книга о фантастических роботах по-прежнему лежала у меня на столе. Ледяные вершины человечества. Интересно, взбунтуются ли против своих создателей будущие бездушные роботы, запрограммированные на саморазмножение? Интересно, что они будут думать, начитавшись наших человеческих книг, о наших чисто человеческих категориях, то есть о том, что им будет заведомо не дано? Жалось, материнская скорбь, боль, любовь, соучастие, счастье, сомнения, легкая грусть, крепкая печаль и даже пошлая скука… Сначала они, должно быть, попытаются исследовать, будут спорить, отрицать или утверждать, писать трактаты, устраивать диспуты. Потом успокоятся, найдя какой-нибудь удобный, все объясняющий термин, вроде нашего словечка «сверхестественное».

Бедные железные роботы.

Этот день начался обычно, хотя Надя, или Надежда Петровна, как звали ее в редакции начинающие авторы, добросовестно думала о том, что весь день нужно готовить себя к ответственной минуте, которая лежит на грани 10 и 11 часов.

Нужно объяснить теперь, кто такая Надежда Петровна и что за таинственную минуту предстоит ей пережить ровно в 10 часов по московскому времени.

Надя – сотрудница городской газеты в небольшом старинном городке, расположенном на просторной реке, неторопливо, но уверенно несущей свои то синеватые, то черные, как хлопья сажи, воды в Великий Ледовитый океан. До океана еще далеко, но дыхание его частенько слышит на своих щеках Надя Томцева. Как будто на окраине города за низкорослыми сосенками лежит огромная глыба зеленого льда и от нее-то и тянет временами чуть-чуть обжигающим холодком. В июле даже приятно. Конечно, Надя точно знает, что за сосенками нет ничего, кроме песка, а потом опять сосенки, наверное уже до самой тундры.

Второй год она работает в местной газете: приехала по распределению, окончив факультет журналистики. Городок с изобилием клюквы, соленых рыжиков на базаре, с молчаливыми мертвыми храмами, с желтой смолистой древесиной по берегу неоглядной реки, с непривычным, но милым, в сущности, говорком жителей постепенно полюбился Наде. А чтобы время шло быстрее, она придумала организовать литературную группу при газете, и теперь каждый четверг собираются к ней тихие юноши и застенчивые старички – местные начинающие поэты. Они почтительно называют Надю Надеждой Петровной и уважают сверх всякой меры.

Правду говоря, все эти подробности вовсе незначительны для нашего случая. Надя могла бы быть учительницей или техником на лесопильном заводе… Впрочем, тогда она, возможно, не встретилась бы с двумя другими нашими героями. А это важно.

Нелишне заметить, что Наде исполнилось двадцать четыре года, что она хотя и не красавица, но все же с печатью, так сказать, столичности на лице, казалась немножко залетной птицей в окружении более правильных и более, может быть, даже красивых, но все же и более скромных северных лиц.

О происшедшем с Надей начнем рассказывать с того, что в июне через московскую подругу ей удалось достать путевку на юг в санаторий, где отдыхали все большие ученые и писатели, люди пожилые, солидные, с громкими именами. У каждого отдельная комната. В коридоре висят таблички: «Шум мешает работать». Вот так раз. Надя надеялась именно на шум, на веселье, на танцы, на вечера, организованные затейником, с загадками, с разучиванием песен, с играми, рассчитанными на хохот до слез. Не то чтобы она была любительницей всего этого, но очень уж хотелось посмеяться и поскакать на одной ноге после строгого, вдумчивого, как бы вполголоса разговаривающего севера.

Но нет так нет. Зато есть синее теплое море, белые чайки над ним, непривычные тревожные запахи в санаторском саду, особенно ночью, когда кричат цикады и земля, нагретая за день, отдает воздуху запасенное парное тепло.

Соседом по столу у Нади оказался высокий морщинистый старик с седыми клочьями, вылезающими из-под академической шапочки. Либо ему было шестьдесят лет, но он слишком много пережил и увидел, либо ему было семьдесят, но в таком случае он, напротив, хорошо сохранился. Для семидесяти лет он выглядел, можно сказать, молодцом. Кроме того, у старика были пронзительные голубые глаза вне всякого возраста и времени. Взгляд его глаз был как оружие, спрятанное до поры в изящных, щеголеватых, может быть, даже легкомысленно украшенных, может, даже пошловатых ножнах. Снаружи вроде безделушка, которую впору дать вместо игрушки ребенку. Но вдруг мгновение, блеск отточенного клинка, беспощадное жало. Оружие. Мало того что стальное и острое, еще и в опытной твердой руке.

Надя испытала это в первый же день знакомства. Старик представился. Его звали Казимир Францевич. Элегантно расправляясь с поджаркой, собеседник непринужденно расспрашивал Надю о северном ее городке, взглядывал на нее время от времени, усмехался, изображал удивление – обычный застольный разговор. Вдруг все перед Надей покачнулось и поплыло. Ей показалось, что она падает, потому что Казимир Францевич странно передвинулся кверху, чуть ли не к потолку, чуть ли не повис около потолка, и все вокруг синее, голубое, и нет опоры, одна только расплывчатая зыбкая синева.

Через мгновение все вернулось на свои места. Надя сидит на стуле. Казимир Францевич нашлепывает концом ножа гарнир на кусочек мяса. Глаза его опущены в тарелку. Потом он поднял их на Надю, обыкновенные голубые глаза, улыбнулся и тихо сказал:

– Извините меня. Это я виноват. Это ребячество с моей стороны, но я не должен быть легкомысленным, извините.

Вскоре между молодой женщиной и семидесятилетним (все-таки оказалось, что семидесятилетним) стариком установились добрые дружеские отношения. Новые знакомые иногда сидели в качалках в тени развесистого платана, иногда прогуливались по аллеям старинного парка и, уж во всяком случае, трижды в день встречались за столом, говоря друг другу: «Здравствуйте», «Приятного аппетита» и еще раз «Приятного аппетита», если кто-нибудь из них уходил из-за стола раньше другого, загадочное головокружение и еще более того загадочное извинение профессора не выходило из головы у Нади. Но уже на третий день Казимир Францевич решил объяснить. В это время они сидели в удобных плетеных креслах и смотрели в синее море.

– Я, конечно, не должен злоупотреблять своей силой. В сущности, мне даже запрещено. Запрещено, как боксеру, например, запрещается применять кулак. Кулак боксера считается оружием наравне с гирей, железной болванкой или даже ножом. Но что нож и гиря по сравнению с оружием, которым владею я!

Надя посмотрела на профессора даже с испугом.

– Вы слышали что-нибудь о телепатии?

– Н-немного. Кажется, это вроде гипноза.

– Хм, гипноз игрушка, хотя принципиально эти вещи одного порядка, одной сути. Но гипноз – это когда я смотрю вам в глаза и передаю свою волю в непосредственном контакте. А вот если расстояние между нами несколько тысяч километров?

– Вы хотите сказать, что это возможно?

– Странно, почему вы сомневаетесь. Если в вашем распоряжении есть какая-нибудь батарейка и несколько паршивых проволочек, вы способны направить в эфир волну, и где-нибудь в Австралии ее поймают при помощи батарейки и нескольких паршивых проволочек. Но я – человек. Я сам источник энергии.

• Предыдущая
• 45/75
• Следующая