Разбитое сердце королевы Марго - Лесина Екатерина - Страница 52

• Предыдущая
• 52/65
• Следующая

Рвется.

Срывается.

Падает на пол, и золотое сердце катится, чтобы исчезнуть под кроватью.

– Тише, рыжая… тише… – Ее держат, не позволяя забиться в припадке, который не ее, не Саломеи, а той женщины, что умирала на Гревской площади, не выдержав ни чувства вины, ни гнета любви. – Все… все закончилось… ты меня пугаешь… говоришь, чтобы я был осторожен, а сама? Бестолковая девчонка…

– Я не…

Сидеть в кольце его рук тепло и спокойно, но она все равно дрожит мелкой дрожью. Зубы клацают. А лицо… Саломея потрогала его – чужое.

Иным должно быть.

Более округлым, полным…

– Я не умерла.

– Нет, конечно, – ответил Далматов и руки сжал сильней. – Но если вдруг соберешься, то предупреди.

– Зачем?

– Костюмчик куплю траурный.

– Смеешься?

Ей было удивительно, что кто-то способен смеяться. Сама она не способна смеяться, ведь эту способность Саломея утратила вместе с сердцем.

– Она… она его любила. – Она откинулась, устроив голову на плече Далматова. – А он, наверное, любил ее.

– По-своему, похоже, любил… Ла Моль многих любил, поговаривали, не делая особой разницы между мужчинами и женщинами.

– Ложь.

– Он был миньоном герцога Алансонского… который, как ты помнишь, ненавидел своего дорогого брата, герцога Анжуйского, во многом благодаря усилиям того же Ла Моля… есть версия, что братья не поделили любовника… а тут еще и сестрица влезла.

– В твоем исполнении это звучит… мерзко!

– Как уж есть. Времена такие… сначала грешат, потом молятся истово, затем опять грешат. В целом довольно-таки логично. Значит, говоришь, они любили друг друга?

– Это сердце сделал он. Там гравировка была… «мое сердце»… он сам его отливал… и добавил в золото кровь и слюну…

– Вот теперь это и вправду звучит довольно-таки мерзко. – Далматова передернуло.

– А ей это казалось романтичным.

– Зато понятно, почему игрушка настолько простая.

– Почему?

– Рыжая. – Далматов поцеловал ее в макушку. – Де Ла Моль был графом, а не ювелиром. И сделать что-то сложное при всем желании не мог.

Сердце лежало под кроватью.

Неподходящее место, и надо бы достать, но Саломее претит мысль о прикосновении к этой вещи. Она больше не хочет трогать чужие воспоминания.

– Все хорошо? – Далматов отстранился.

– Нормально… только… холодно немного. Когда такое происходит, я всегда мерзну. Ты же знаешь.

– Знаю. – Он встал и с легкостью поднял ее, усадил на кровать, накинул на плечи плед. – Чай горячий? Или обед заказать? Еда хорошо согревает.

А про сердце будто и забыл.

– Обед. И чай. И… не уходи. – Саломея чувствовала близость проклятого сердца. Она не собиралась прикасаться к нему, но если вдруг останется одна, то сумеет ли устоять перед зовом…

– Не уйду, – пообещал Далматов. – Я по телефону закажу. Хорошо?

Хорошо.

На это Саломея была согласна.

Она закрыла глаза и почти соскользнула в вязкую темноту, навстречу гулу толпы. В ноздри шибануло запахом крови… кто-то кричал… кто-то смеялся, совсем рядом смеялся… рассказывал… сплетни и шутки… белая ласка на руках очередной фаворитки брата… глупая девица, которой думается, будто ныне она взошла к самой вершине… ее ума не хватает даже на то, чтобы выказать подобающее уважение матушке. Она же словно и не замечает небрежения, но это ложь.

Матушка все замечает.

И ничего не способна простить. И девице придется несладко, вот только Маргарите ее не жаль. Никто ведь не жалеет саму Маргариту.

Несправедливо!

– Ведите себя пристойно. – Матушка втыкает в платье булавку, но эта отрезвляющая боль – почти наслаждение. И тянет ответить резко, но Маргарита молчит.

Кусает губы.

Растягивает их в притворной улыбке.

– Рыжая… – Ее встряхивают и отвешивают пощечину, которая заставляет очнуться. – Если ты не откроешь глаза, я не знаю, что с тобой сделаю.

– Ничего ты со мной не сделаешь. – Веки будто склеены, и тяжело, но Саломея справится.

Справляется.

Она где?

В гостинице. Номер люкс. Кровать под красным покрывалом из искусственного атласа. Стол. Столик. Кофр далматовский раскрытый… и лента с инструментом. Сам он растерянный, забавный.

– Не так ты и страшен, Далматов, как я думала.

– Это ты меня еще плохо знаешь.

Ворчит.

И садится рядом.

– Что мне сделать, чтобы тебе стало легче?

– Ничего. – Саломея сама взяла его за руку, и рука эта была холодна. – Просто посиди… поговори… не важно, о чем, только не о ней…

О той женщине, которая, возможно, и вправду любила, если не избавилась ни от болезненной памяти, ни от золотого сердца. У нее ведь было множество украшений.

И любовников.

Но все равно помнила того, не первого, и не последнего, но единственного, пожалуй, который отдал ей свое сердце…

– Однажды моему папаше пришло в голову, что дома мне слишком уж хорошо живется. Он нашел школу… закрытого типа, для трудных подростков. Очень дорогую. И очень… специфическую.

– Как тюрьма?

– В нормальных тюрьмах у заключенных есть права. А там… там было холодно. Постоянно. Старое здание. Древнее. И комнаты на двадцать человек. Кровати в два ряда. Тонкое белье. Шерстяные одеяла. Из окон вечно тянет, но никого это не волнует. Жаловаться бессмысленно.

Он говорил, просто говорил, а Саломея слушала и с каждым словом отступала от грани чужих воспоминаний. Главное, чтобы одни эти воспоминания не сменились другими.

– Я тогда думал, что только у меня проблемы. А там понял, никаких проблем нет, так, капризы. Проблемы настоящие у тех, кто… один постоянно вены резал. У него все руки в зарубках. Наркоманы… на реабилитации, да, но все одно мозги повернуты лишь на том, где дозу взять. Нигде. Постоянный контроль. Камеры. Досмотры… свидания с родными под надзором. Специальные дни… ко мне никто не приезжал. К ним, ко всем, наркоманам, алкоголикам… психам форменным… один вовсе садистом был, которому не в школе, в лечебнице самое место, но и к нему… мамочка, папочка… и все плачут… уговаривают потерпеть. Смех, да и только.

Смешно ему не было.

– Я там два семестра продержался. Меня не любили. Там вообще люди собрались, которых сложно заподозрить в любви к ближним своим, но меня не любили особенно. Я был… слишком другим, что ли?

– Били?

– Били, – согласился Далматов. – Я давал сдачи. Попадали в… это называлось комнатами для раздумий, а на деле – обыкновенный карцер. Пару раз я в больничку укатывал… несчастный случай. Потом мне это надоело…

– Ты сбежал?

– Отравил их. Нет, ничего смертельного, уголовного. – Он оскалился. – При школе сад имелся. А в саду множество интересных растений… к примеру, такая прелесть, как жостер. Деревце… ты наверняка его встречала в лесу. Кора его – хорошее слабительное… мощное.

– Ты…

– Меня частенько отправляли в наряды по кухне. Досталось всем. После этого, как понимаешь, меня не могли оставить. Отец разозлился… деньги-то, в отличие от меня, вернуть отказались. Они тогда с мамой крепко поссорились. Обычно она не вмешивалась в… воспитательный процесс. А тут пригрозила разводом и… она о нем многое знала.

– И ты…

– Вернулся домой. А потом все равно сбежал. Но это другая история. Ты как?

– Замечательно.

– Хорошо. – Далматов встал. – Сейчас пообедаем. Отдохнем. И на дело.

Дело.

И золотой медальон в руке. Далматов баюкает его, вслушиваясь в себя, но не слышит ничего. Если у него и есть дар, в чем отец крепко сомневался, то дар этот иного свойства.

Медальон молчал.

Даже обидно немного, ведь Далматов понимает его куда лучше Саломеи, он чувствует и металл, и камни, и способен создать если не шедевр – он не настолько самолюбив, чтобы переоценивать свои возможности, – то всяко вещицу приличную.

А медальон все равно молчал… жаль, продать его не выйдет. Можно было бы неплохую сумму выручить. Вещь Маргариты Валуа… неугомонной королевы Марго.

– Ты его не оставишь?

• Предыдущая
• 52/65
• Следующая