Роковые годы - Никитин Борис Владимирович - Страница 39

• Предыдущая
• 39/60
• Следующая

– Да я и не намерен отрицать, что на первом бланке не было числа. Именно потому я и отправил второй ордер, – отвечаю Чхеидзе.

С Нахамкесом непосредственно я уже больше не разговариваю и как бы не замечаю его присутствия. Нахамкес, в свою очередь, обращается только к Чхеидзе.

За все время расследования ни один из нас не коснулся существа обвинения.

Нахамкес, продолжая наступление, переходит к незаконности второго ордера. Мы выслушиваем длинную цитату о том, как я не выполняю приказаний Верховной Власти. Чхеидзе поворачивает в мою сторону очень удивленное лицо, а я возражаю, что написал не «арестовать», а «доставить в Штаб округа».

– Ну, Борис Владимирович, ведь это игра слов. Какая в них разница? – улыбаясь, подает реплику Сомов.

– А вот та разница, – отвечаю я иронически Сомову, – что Нахамкес не сидит сейчас в тюрьме; а сверх того я имею удовольствие беседовать с вами и еще одну ночь проводить без сна.

Теперь я из обвинителей попадаю на скамью подсудимых.

Тем временем ординарцы ищут капитана Снегиревского, чтобы получить от него оба ордера. Нас предупреждают, что ждать придется очень долго, так как Снегиревский уехал домой и, очевидно, лег спать. Но Чхеидзе просит разбудить его обязательно и привезти со всеми бумагами. Видимо, он твердо решает не оставлять Нахамкеса у нас одного. А тут, как на грех, еще и товарищ прокурора не показывается.

Теперь с нашей стороны идет впереди Балабин. Чувствую, что шестая ночь подряд совершенно без сна затрудняет мою речь; становится трудно вспоминать слова; голова отяжелела и, вероятно, обескровела. Некоторое время слышу, словно во сне, как Нахамкес недвусмысленно укоряет Чхеидзе за то, что когда его привезли на Финляндский вокзал, из толпы кто-то заорал: «Вот он – автор приказа № 1». Ссылаясь на этот возглас, он делает вывод, что все наши обвинения так же неосновательны и несправедливы. Как будто издалека слышатся слова Балабина, что Штаб не отвечает за выкрики из толпы. Его снова покрывает густой бас Нахамкеса. Последний наглеет все больше, карабкается все выше и выше. Смутно доносятся раскаты обвинений по адресу Штаба, где «все произвол и самоуправство».

Наконец, Нахамкес «категорически» требует занести все мои действия в протокол.

Кровь вдруг ударяет мне в голову; в глазах мгновенно просветлело, и я с шумом выскакиваю из кресла:

– Это для чего же? Чтобы потом показать протокол немцам? Сделать им известной всю мою систему арестов?

Голос мой громкий, дрожит, повышается:

– Достаточно контрразведка расшифрована, чтобы я дальше терпел все это безобразие!

Тут покрасневший Чхеидзе вскакивает, как от толчка в спину, приподымает руки в мою сторону и спешит заверить:

– Господин генерал-квартирмейстер, даю вам слово от всех присутствующих членов Исполнительного Комитета Совета и прошу вас верить, что ни одно слово, произнесенное здесь, не будет вынесено из нашего заседания.

Чхеидзе садится, но его заявления меня теперь уже остановить не могут.

– Начальник контрразведки, – обращаюсь я к судебному следователю В. Он быстро подымается и вытягивается. – Передайте всем без исключения чинам контрразведки мое категорическое приказание: никому не отвечать ни на какие вопросы о наших делах, от кого бы они ни исходили. А если бы к ним обратился кто-либо из членов Временного правительства, то чтобы направили его ко мне.

– Слушаюсь, – отвечает измученный, бледный начальник контрразведки, опускаясь в кресло. На этом «разбор» дела естественно кончился.

Все остановилось; дыхания не слышно. Сон как рукой сняло. Мельком вижу торжествующий огонек в глазах Балабина. Однако успокоиться нелегко. В голове стучит; начинаю ходить по диагонали большой комнаты при гробовом молчании. Иногда ясно вижу, а то чувствую, как, пока перехожу из одного ее конца к другому, за мной поворачиваются головы.

Нахамкес свернулся, прижался. Он уже до конца не проронил ни слова.

Первым неудачно пробует поддержать разговор Сомов:

– Какой вы сегодня сердитый, Борис Владимирович!

Слышу его примирительные слова. Останавливаюсь перед

ним и почти кричу:

– Надоел мне ваш Нахамкес!

Опять подымается Чхеидзе, опять просит верить, что ни одно слово не выйдет из этой комнаты.

Да, роли переменились. Вижу, что все повернулось прекрасно. «Самое главное, – думаю, – молчать, надо молчать, пока не возьму себя в руки, а то такие мастера слова так незаметно подцепят, что от меня перья полетят».

Продолжаю быстро ходить. Напряжение кругом все растет. Вероятно, боятся, что выну револьвер и начну стрелять.

На миг останавливаюсь, открываю дверь и кричу:

– Позвать дежурного!

Переглядываются. Приходит офицер. Громко говорю, чтобы все слышали:

– Пошлите сказать капитану Снегиревскому, что он может не приезжать, так как он мне больше не нужен.

Молчат. Настроение накалилось до предела.

Богданов не выдерживает, улучает минуту, когда я у конца комнаты, у окна, спешит ко мне:

– Да поймите же, мы совсем не против вас. Наоборот: мы всецело на вашей стороне и сами не знаем, как нам избавиться от Нахамкеса. Мы только хотели, если вы идете против таких видных членов Совета, как он, чтобы все было безукоризненно правильно, а тут ордер без числа.

Ничего не отвечаю. Но едва Богданов возвращается к Чхеидзе, как срывается с места ротмистр Рагозин:

– Скажи только слово, одно слово, и я их всех сейчас выброшу в окно.

Не знаю, слыхали ли другие Рагозина; но зато совершенно уверен, что когда после него через несколько минут ко мне подлетел горный инженер П. и заговорил как бы шепотом, то вот его слова были слышны на Дворцовой площади: «Как ты думаешь, что мне будет, если я сейчас убью Нахамкеса?»

– Уверен, что ничего, – отвечаю я и поворачиваю ему спину.

Экспансивный инженер П. не убил Нахамкеса. Он понимал, как и все мы, что, устранив одного, не спасти положения, а приводили их по одному. Вывести же в расход всех видных большевиков мы не могли, так как не знали, где они прятались, и совсем не имели охотников белого террора.

Наконец, возвращаюсь в кресло.

Чхеидзе снова дает торжественное слово от всех присутствующих, что все сказанное здесь никем и нигде не будет повторено.

Лучи солнца уже заглядывают в комнату.

Начинаю перебирать в памяти все, что имею против Нахамкеса, так как непременно хочу его засадить; а товарищ прокурора должен приехать с минуты на минуту. Наконец он появляется. Отвожу его в сторону и подробно излагаю «досье» Нахамкеса. Слушает со скучающим видом, будто поневоле, торопится, не задает буквально ни одного вопроса, не спрашивает ни одного доказательства, словно все знает заранее или будто приехал с готовым решением. Объявляет Нахамкесу, что он свободен, и поспешно ретируется.

7 часов утра. Чхеидзе уводит Нахамкеса. Кабинет Главнокомандующего пустеет. Остаемся мы вдвоем с Балабиным. У обоих не хватает слов, да их и не надо…

В 11 часов утра из «Довмина» приходит приказание военного министра: «Главнокомандующему арестов по восстанию больше не производить, а право на эти аресты сохранить только за прокурором Палаты».

Измена в левом секторе и массовые убийства на улицах привели в негодование терпеливого петроградского обывателя. Маятник сразу качнуло вправо.

– Теперь будут останавливать контрреволюцию, – сказал мне, усмехнувшись, Балабин.

И действительно, к нам в приемную начинают приходить пожилые женщины хлопотать за мужей, только что арестованных, кем – неведомо. Я только догадываюсь, что политическая канцелярия Козьмина тоже работает не покладая рук. То были жены старых деятелей Союза русского народа или Михаила Архангела, имена которых уже в те времена были достоянием древней истории. Они запрятались после отречения Государя кто куда мог, в страхе никуда не показывались.

Одна из пришедших положительно меня не отпускает:

• Предыдущая
• 39/60
• Следующая