Ельцин - Минаев Борис Дорианович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/210
• Следующая

Горбачев. Как ты относишься к замечаниям товарищей?

Ельцин. Кроме некоторых выражений, я с оценкой согласен. Я подвел ЦК, Московскую организацию, выступив сегодня, — это ошибка.

Горбачев. У тебя хватит сил дальше вести дело?

Ельцин. Судя по оценкам со стороны выступавших, мнение у всех достаточно единодушное. Я повторяю то, что сказал: прошу освободить меня от кандидатства в члены Политбюро и от поста секретаря МГК.

Горбачев. По существу такой подход, который показал нам Ельцин, надо отвергнуть как очень серьезный промах, бросающий тень на обстановку в Политбюро. Это недопустимо. На партконференции мы выработаем механизмы, как заменять и членов Политбюро, и Генерального секретаря, когда от них уже нет пользы. Никто за кресло держаться не будет.

С какими целями здесь такие выступления? Дискредитировать Лигачева? Он же весь на виду. Да, идут всякие разговоры, радио заполнено слухами. Вон Арбатов рассказывает, как на Западе стараются столкнуть Горбачева с Лигачевым, а столкновение Лигачева с Рыжковым держат в резерве и т. д.

Нелегко работать в Политбюро и мне. Политбюро должно быть коллективным политическим органом, заниматься принципиальными вопросами. А ты опять лапшу вешаешь на уши.

Ничего в твоем выступлении нет конструктивного. И это в то время, когда нужны конструктивные идеи, когда всем надо напрягать силы. Просто ты выдал себя здесь. Я вот что хотел сказать еще: отчего это происходит? Теоретически и политически слабым оказался человек на таком посту, и понятно, что ему трудно. Мог бы сладить, если бы захотел. Но что сейчас говорить! Я лично в трудном положении.

Завершить хотел бы так: сгоряча не решать. Вношу такие предложения:

1. Пленум признает выступление Ельцина политически ошибочным.

2. Поручить Политбюро и МГК рассмотреть вопрос о заявлении Ельцина об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС с учетом обмена мнениями, состоявшегося на Пленуме ЦК».

Горбачев говорил еще долго.

Но Ельцину уже все равно. Он уже перешел черту, стал отступником.

Судьба его была решена.

Не скрою, я всегда любил именно этот момент его биографии.

Не 1991 год, не страшный штурм Белого дома в 1993-м, не решение идти на выборы в 1996-м, не драматичная история с операцией на сердце, не бесконечные выигранные им плебисциты, референдумы, вотумы недоверия, голосования, не его отставка… Нет, все это уже другой Ельцин — человек, который творит историю и знает об этом. Знает, что он будет это делать, несмотря ни на что. Несмотря в первую очередь на свои собственные слабости и ошибки.

Здесь еще другой Ельцин.

Его одолевают сомнения. Его охватывает ощущение катастрофы. У него колотится сердце, и чудовищный стресс вскоре бросает его на больничную койку.

Это — интуитивное, невероятное решение. И оттого в нем, представлявшемся тогда, 21 октября 1987 года, таким безумным и бессмысленным, оказалось так много смысла.

Летом 1987 года, перед тем как написать письмо Горбачеву с просьбой об отставке (или уже написав его), Борис Николаевич собрал свою семью — Лену, Таню и Наину Иосифовну, чтобы серьезно поговорить.

«Он вызывал нас по одной в свой кабинет, чтобы задать один и тот же вопрос, — вспоминает Таня. — В нашей жизни могут произойти большие изменения, сказал он, я могу лишиться своего поста, лишиться всего, квартиры, дачи, нам придется, возможно, уехать из Москвы, вы готовы к этому? Я сказала: конечно, готовы, папочка. Мы всегда за тебя, ничего, как-нибудь проживем. Но у меня сложилось четкое ощущение, что папа почему-то считал: уйдя из Политбюро, он может остаться первым секретарем Москвы. Какая-то надежда на это у него все-таки сохранялась».

Во время разговора с Наиной Иосифовной речь, конечно, тоже зашла о будущем.

«Ну уж начальником треста меня куда-нибудь возьмут», — сказал он. Я спросила: и где, в Свердловске? Он подумал и ответил: ну, а почему бы и нет? Но ты же понимаешь, сказала я, что в Свердловске тоже есть первый секретарь обкома партии. Он будет выполнять решения ЦК, никто тебе там не даст спокойно работать. Ну что ж, уедем куда-нибудь на Север, сказал Борис Николаевич. Слушай, вдруг возмутилась я, а почему ты обязательно должен думать об этом? Как нас прокормить? В конце концов, у нас взрослые дети, они нас как-нибудь обеспечат. Да и вообще, Боря, я буду мыть полы, работать уборщицей, но сыты мы будем, обещаю. Не думай об этом. «Ага, — сказал он торжествующе, — это я тебя проверял! Я ЖДАЛ, что ты скажешь…»

После пленума были тяжелые дни. После 21 октября еще почти три недели он, как робот, как живой труп, ходит на работу, выполняет обязанности, читает торжественные речи, посвященные юбилею Великого Октября — уже зная, что судьба его решена. Для него это пытка.

Возможно, эта пытка и добила его окончательно.

Ельцин чувствовал, как вокруг него образуется пустота. Поднявшись 7 ноября на трибуну мавзолея вместе со всеми советскими руководителями, он ощутил эту пустоту физически, — ему пожали руки два человека: руководитель Польши Войцех Ярузельский и кубинец Фидель Кастро. Все остальные сделали вид, что не заметили его появления.

Он стоял с непокрытой головой и смотрел на колонны демонстрантов. Они кричали «ура».

«9 ноября, — рассказывает Наина Иосифовна, — он приехал в горком партии, и у него был сердечный приступ. Именно сердечный приступ, ничто другое. Он оказался в отделении реанимации кремлевской больницы на Мичуринском проспекте. Я приходила туда в семь утра, а уходила поздно ночью, иногда ночевала прямо там, рядом с ним. Сразу обратила внимание, что его накачивают расслабляющими препаратами, которые очень плохо на него действуют: седуксеном, валиумом. Он не мог даже говорить, с трудом вставал с постели. Врачи внушали мне, что это необходимо. Но меня все больше охватывала тревога. Через два дня ему вдруг вкололи, наоборот, стимулирующее средство, кажется, ноотропил, он как-то сразу смог говорить. Раздался звонок Горбачева по ВЧ-связи. Я села рядом и все слышала. Горбачев сказал, что ему нужно “подъехать” на пленум горкома партии. “Михаил Сергеевич, — сказал Борис, с трудом выговаривая слова. — Я даже до туалета с трудом дойти могу”. Горбачев ответил сухо: ничего, врачи помогут. Я почти закричала: только через мой труп! Это невозможно! Борис сказал, что, если он не поедет, может быть разгром всей парторганизации. Что будет новое “ленинградское дело”, как в 50-х, когда всех посадили и расстреляли. Он почему-то был уверен, что бюро горкома будет его защищать, и единственный выход, чтобы спасти коллег — взять всю ответственность на себя. Но я продолжала сопротивляться».

И тут в дело вмешались врачи. Его подняли с постели и помогли переодеться. Ельцина шатало. В отчаянии Н. И. крикнула: «Где же ваша клятва Гиппократа?!» — «У меня свои Гиппократы», — сурово ответил ей кремлевский врач. Другой врач (когда Наина Иосифовна срочно привезла в больницу костюм) сказал ей: не беспокойтесь, ему сделают уколы, действия которых хватит примерно на час. Однако пленум горкома продолжался несколько часов. В больницу Ельцин вернулся в тяжелейшем состоянии.

Вообще эта традиция коллективного затаптывания, словесное битье розгами и пропускание «через строй», восходит к очень старым советским традициям, к партсобраниям 20—30-х годов, к открытым процессам, к морали сталинского государства.

Гениальный поэт Пастернак после такой публичной порки в Союзе писателей — умер.

Когда в тебя бросают камни люди, с которыми ты еще недавно здоровался за руку и шутил, — это особое состояние (единственный, кто после пленума молча пожал ему руку, был член ЦК Виктор Черномырдин).

Величественные партийные деятели, осудившие его на пленуме, были Ельцину еще под силу. Хотя умом он понимал, что тон их выступлениям задал Горбачев, что это — большая и сложная политическая игра, куда он по неосторожности «вляпался». Но в горкоме его ждала другая степень публичного остракизма.

• Предыдущая
• 41/210
• Следующая