Слово авторитета - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 77
- Предыдущая
- 77/121
- Следующая
– Лицом к стене.
Матвей привычно уперся лбом в стену.
Таракан по-деловому порылся в карманах, звякнул тяжелой связкой ключей и с громкими щелчками принялся открывать дверь.
Вертухай, занятый замком, в эту минуту представлялся идеальной мишенью для нападения. И делать-то особенно ничего не нужно – ткнул с разворота два пальца в горло, и когда он присядет на корточки с вытаращенными глазами, можно будет рубануть ладонью в самую переносицу. Осколки почти мгновенно парализуют мозг, и еще через секунду надзиратель свалится, забрызгав кафельный пол желтой слюной.
Подобные мысли посещают даже самого дисциплинированного заключенного, стремящегося вернуться после окончания срока к брошенной на середине пашни сохе. И от воплощения плана, прокрученного мысленно многие тысячи раз и обмусоленного до самых мельчайших деталей, приходится невольно отказываться. Пугает даже не страх перед возможным возмездием, где выбитые зубы не самое страшное наказание, а крушение иллюзии. Это была бы победа на миг. А что потом? Вновь каменные стены.
Дверь отворилась, и Таракан совсем не по-уставному проговорил:
– С новосельем тебя. Камера обжитая, думаю, что в обиде не будешь.
Разглядывать вертухая не полагалось, но Матвей скосил на него недобрый взгляд. Когда гражданин начальник веселится, то зэк обычно плачет. Остается только гадать, какой мерзопакостный подарок он держит в заначке на этот раз.
Тихоня перешагнул порог хаты, лишь слегка вздрогнул, когда за спиной, чуть грохнув железом, захлопнулась дверь. Хата небольшая, на четыре шконки. На нижнем месте, опершись спиной о стену, сидел мужчина лет сорока пяти. Совершенно лысый, лишенный ресниц и бровей, с бледно-голубыми, почти бесцветными глазами, он явно был коренным обитателем тюрьмы. Достаточно было бросить взгляд на его руки, черные от выколотых перстней, чтобы убедиться в правоте своих предположений.
– Привет, – произнес Тихоня и уверенно бросил небольшой узелок на свободное место.
– Здорово, – проговорил сиделец, даже не попытавшись приподняться.
Взгляд необыкновенно внимательный и очень пытливый, он с интересом подмечал каждое движение соседа, как будто опасался, что тот способен извлечь на белый свет припрятанную в узелке гранату. И, убедившись, что этого не произошло, довольно заулыбался.
– Из какой хаты?
– Из триста четвертой, – отвечал Матвей, присматриваясь к соседу. Жилец ему не понравился: слишком внимательно разглядывал, чересчур вольготно развалился на шконке и, похоже, считал себя хозяином. Матвей, однако, виду не показал и, придав голосу немного бодрости, прибавил: – Погоняло Тихоня. Может, слыхал?
– А то! – с воодушевлением отозвался сосед. И, не приподнимаясь, протянул руку: – Глобус. Слыхал?
Матвей замешкался, до шконки с Глобусом всего лишь шаг, небольшой. Но его нужно сделать, так почему пройти его должен именно он? Рука Глобуса терпеливо дожидалась пожатия.
Неприязнь Матвея возросла еще больше. Ладно, поживем – увидим, не стоит начинать жизнь в новой хате с ссоры. Сделав вид, что ничего не произошло, Тихоня улыбнулся и сделал маленький, почти незаметный шажок, после чего несильно пожал руку.
– Что-то слышал… Да-а, после моей хаты этот аквариум вообще курортом кажется.
– А ты не удивляешься, почему ты здесь?
– Есть немного.
– Вот что я тебе скажу, Тихоня, в этой хате ты не случайно. Большие люди за этот курорт хлопотали. Только вот сомневаются, а достоин ли ты его.
– Что-то я тебя не пойму, Глобус, ты чего мне уши трешь? Я до этих выпадов глух, говори, как есть.
Глобус распрямился, ухватился обеими руками за края шконки и, четко выделяя каждое слово, заговорил, впившись почти бесцветными глазами в лицо Матвея:
– Дружок у тебя здесь есть в Москве, Дмитрий Петров, так?
– И что с того? – закусил нижнюю губу Тихоня, не сразу догадавшись, что речь идет именно о Захаре. – У меня корешей по всему свету раскидано, и не только в Первопрестольной.
– Об этих корешах тоже пойдет базар, – тускло улыбнулся Глобус, – но это позже. А сейчас я хочу тебя спросить: по чью душу твой друган в Москву прибыл?
Тихоня сцепил ладони в замок и до боли сжал пальцы.
– Глобус, мне бы не хотелось тебе говорить грубых слов, но ты что, следак, что ли? И вообще, кто ты такой по жизни, ни веса, ни полвеса не имеешь, о тебе я вообще ничего не знаю. Может, мне западло с тобой базар травить.
– Ты в распятие не впадай. – Гладкий лоб Глобуса рассекла волнообразная морщина. – Масти мы одной. Не хотелось бы мне людей называть, но вижу, что пацан ты недоверчивый и просто так тебя не проймешь. Доверительная малява у меня от Каримова Закира. Знаешь о таком?
– Закира знаю, – голос Тихони заметно подобрел, – уважаемый человек. И что дальше?
– А то, что твой дружок в чужие игры принялся играть. Мы ему вывернули матку, а он понимать не хочет. Ждет, пока мы ему мозги вправим.
– Ты восьмерку не крути, что надо Закиру?
– Твой дружок мешает уважаемым людям, а потому его нужно убрать. И не только его, а еще и тех корефанов, что с ним за компанию прибыли. Ты же с ними в одной семье был?
– И что с того?
– А то самое: люди большое дело провернули, а он куш от этого поиметь захотел. Не на свое поле влез. А за это, как ты знаешь, наказывают строго. – И, не дожидаясь ответа Тихони, достал из-под подушки листок бумаги и карандаш. – Я знаю, что провода у тебя с твоим корешком натянуты. Грев от него регулярно получаешь, наверняка он поделился своими планами на жизнь. Напиши, что знаешь, и адреса корешей своих бывших не забудь упомянуть, кто в этом деле замешан. Только никого не забудь, – бросил он листок бумаги с карандашом на соседнюю шконку (еще одна деталь, которая не понравилась Матвею), – да поаккуратнее пиши, чтобы почерк был понятным, уважаемые люди читать будут.
Листок, слегка мятый, неровно топорщился на койке. Он напоминал небольшой парус на махонькой лодчонке, какую мальчишки отправляют по весне прогуляться по талым водам.
Карандаш лежал рядышком и напоминал сломленную мачту. Разбилась лодчонка о скалистый берег. Правый уголок рта Тихони пополз вверх и остановился в злой усмешке. Он набрал в легкие побольше воздуха и, сложив губы в трубочку, подул на листок. Бумага неохотно колыхнулась, а потом оторвалась от шершавой поверхности байкового одеяла и полетела вниз, слегка раскачиваясь чуть загнутыми уголками. И, упав на пол, легла прямо у ног Глобуса. Тихоня взял карандаш, зажал его между большим и указательным пальцами и без труда переломил. А ощетинившиеся осколки небрежно швырнул на пол.
– Несмотря на твои авторитетные наколки, вижу, что ума ты так и не набрался. И жизнь тебя еще научит. Первое, когда ты просишь, то непременно нужно говорить людям «пожалуйста». А второе, я никому ничего не должен, меня могут только попросить, но никак не приказывать. И в-третьих, самое главное, я никого и никогда не сдаю, а кореша – это и вовсе свято. Поэтому я уважаемый человек.
В глазах Глобуса был колодезный холод.
– Ты хорошо подумал?
– Я не принимаю скорых решений. Прежде чем что-то сделать, я всегда хорошо продумываю. То же самое желаю и тебе.
– Ты думаешь, почему я к тебе на линию вышел? А потому, что люди большие попросили. А теперь ты считаешь, что меня оскорбил? Ничего подобного. Это ты им в душу нахаркал. А такое не прощают. Галстук на себя вешай!
– Я не знаю, кто тебя там посылал, но за такой гнилой заход и они ответят!
– Ты что, пиджачком прикинулся, – зашипел Глобус, – не понимаешь, что ли, против каких людей хвост поднял? Колись, пока белые тапочки не пришлось примерять.
– Я уже сказал тебе, – жестко окрысился Тихоня.
– Ну смотри, – с показным безразличием проговорил Глобус, – мое дело предупредить. Дальше ведь еще хуже будет. Ты думаешь, они от тебя отступятся? Ничего подобного. Сначала придавят тебя так, что ты выше полов ничего не увидишь. А когда в обиженных походишь, то по новой возьмутся.
- Предыдущая
- 77/121
- Следующая
