Добыча золотого орла - Скэрроу Саймон - Страница 72

• Предыдущая
• 72/101
• Следующая

Корд уставился на него, нахмурившись.

– Ну и кто же это сделал? Один из наших патрулей?

– Нет, не думаю. Но все равно здесь поработали римляне.

Командиры обменялись невеселыми понимающими взглядами, потом Корд снова взглянул на тела.

– А где женщины?

Прежде чем Макрон успел ответить, прозвучал новый крик. Они вскочили и выбежали из наполненной трупным запахом хижины, испытав огромное облегчение, когда смогли глотнуть более чистого воздуха. Макрон сделал несколько глубоких вздохов, очищая легкие, и увидел у другой стоявшей неподалеку хижины легионера, призывавшего командира, размахивая метательным копьем:

– Еще тела, командир. Там, внутри.

Корд, опередивший его на несколько шагов, заглянул в хижину первым, замер, потом отступил от входа и повернулся к центуриону:

– Вот и женщины, командир.

– Мертвые?

Корд отступил в сторону.

– Сам взгляни, командир.

Макрон, хоть его с души воротило, заглянул в хижину и увидел в сумраке три обнаженных женских тела. Одно принадлежало почти девочке. Все три были убиты теми же колющими ударами, лица взрослых женщин покрывали кровоподтеки, а у одной из них отрезали грудь – на ее месте осталось жуткое кровавое месиво. У Макрона при виде этого кошмара сжалось сердце. Что здесь произошло? Сделать это могли лишь люди Катона, но он бы никогда ничего подобного не допустил. Во всяком случае, тот Катон, которого он знал… Вывод был прост: Катон более не контролировал беглецов. Или, промелькнула в сознании Макрона мрачная мысль, его люди распустились потому, что Катона с ними больше нет.

В последующие дни Каратак посылал за Катоном чуть ли не каждый вечер, продолжая удовлетворять свое любопытство, задавая вопросы. На второй вечер он предложил центуриону угоститься, и тот, не в силах совладать с голодом, уже готов был вонзить зубы в баранью ногу, но вдруг остановился. Дразнящий запах жареного мяса заполнял его ноздри, и ему стоило невероятных усилий опустить руку и положить угощение обратно на плоское деревянное блюдо, которое придвинул к нему по полу Каратак.

– В чем дело, римлянин? Боишься, что я тебя отравлю?

– Нет. Но раз мои люди голодают, должен голодать и я.

– Правда? – Каратака это, похоже, позабавило. – Почему?

Катон пожал плечами:

– Центурион обязан сносить все тяготы вместе с солдатами, иначе он утратит их уважение.

– Откуда они об этом узнают? Ты голоден. Вот и угощайся.

Катон снова взглянул на баранью ногу, чувствуя, как увлажняются его десны. Он представил себе вкус мяса, искушение накатило на него с ошеломляющей силой, которой невозможно было сопротивляться, но следом пришло шокирующее осознание того, что он слабый человек, не властный над собственными телесными потребностями. Не желая потакать слабости, Катон собрал всю свою волю, крепко сжал за спиной кулаки и в конце концов заставил себя покачать головой.

– Нет, пока мои люди голодают…

– Ну, дело твое, центурион.

Каратак потянулся вниз, взял голяшку и швырнул ее лежавшей, свернувшись у стены, охотничьей собаке, так, что ее задело по морде. Псина удивленно взвизгнула, но тут же сообразила, что к чему, ухватила нежданную добычу мощными челюстями и, придерживая конец мохнатой лапой, вгрызлась в мясо. Катона, у которого сводило живот от голода, при виде облизывающего мясо длинного розового языка чуть не замутило, и он поспешно отвернулся, снова устремив взгляд на вражеского вождя.

Каратак смотрел на него внимательно, не без удивления.

– Хотел бы я знать, многие ли центурионы поступили бы таким образом?

– Все, – мгновенно ответил Катон, и Каратак рассмеялся.

– На мой взгляд, в это трудно поверить. Мне вообще кажется, римлянин, ты вовсе не типичный представитель своего народа и армии, хоть и пытаешься им казаться.

Катон расценил это как своего рода комплимент, несмотря на упрек в притворстве.

– Да, я вовсе не типичный. Большинство центурионов куда лучшие солдаты, чем я.

– Ну, тебе, конечно, виднее, – ухмыльнулся Каратак. – Но если ты худший из них, то мне и вправду следует опасаться за исход своего дела.

Он оторвал от другой бараньей ноги полоску мяса и начал медленно жевать, рассеянно поглядывая на тени между потолочными опорами хижины.

– Знаешь, я вдруг поймал себя на том, что гадаю, а способны ли мы вообще превзойти таких людей. Я видел, как тысячи и тысячи моих опытных воинов умирали под ударами ваших мечей. То были лучшие представители поколения, таких мы больше уже не увидим. А великое ополчение всех племен скоро станет не более чем воспоминанием тех немногих, кто еще жив и сражается на моей стороне. Что же до прочих… по всей земле звучат причитания их жен и матерей, притом что гибель принесла им лишь честь и славу, но не привела к победе. Но если наша борьба тщетна, что проку в том, чтобы умереть с честью. Это всего лишь жест. – Он перестал жевать и выплюнул хрящик.

Катон деликатно прочистил горло и заговорил:

– Коли так, отправь послание командующему Плавту. Сообщи ему, что ты готов обговорить условия заключения мира. Почетные условия. Тебе незачем враждовать с нами. Заключи мир: и тебе, и твоим людям найдется место в нашей империи.

Каратак печально покачал головой:

– Нет. Мы уже говорили с тобой об этом, римлянин. Мир любой ценой? Это путь к порабощению.

– Но ведь выбор, стоящий перед твоим народом, это выбор между миром и гибелью.

Некоторое время Каратак смотрел на Катона молча, словно обдумывая его слова, потом нахмурился, опустил голову, подпер лоб ладонью и медленно пропустил пальцы сквозь волосы.

– Оставь меня, Катон. Оставь. Мне нужно… нужно подумать.

Неожиданно для себя Катон ощутил, как в нем всколыхнулось сочувствие. Каратак, в котором так долго видели лишь неутомимого и безжалостного врага, был, в конце концов, человеком. Человеком, уставшим от войны, однако впитавший ее дух с молоком матери, воевавший чуть ли не с того дня, как стал достаточно взрослым, чтобы носить оружие, и просто не умевший искать мира. Катон смотрел на него, испытывая странное желание найти нужные слова, чтобы приободрить врага или выказать ему свое сочувствие. Но тут Каратак встрепенулся, вспомнив, что римлянин все еще находится в помещении. Он заморгал и выпрямился в кресле.

– Чего ты ждешь, римлянин? Уходи.

Когда Катона вели обратно в вонючий загон, где содержались пленные, он впервые за столь долгое время испытывал душевный подъем. Да что там – такого, как думалось ему, не было гораздо дольше. После двух тяжелейших, кровопролитных сезонных кампаний враг впервые был близок к тому, чтобы признать свое поражение. Чем больше размышлял Катон над словами и поведением своего пленителя, тем больше проникался уверенностью в том, что этот человек желает для своего народа мира. После дерзновенной, отчаянной попытки разгромить легионы даже он осознал, что решимость Рима сделать остров частью империи не поколебать ничем.

Честно говоря, Катон осознавал, что, отвечая на вопросы Каратака, не был правдив до конца. Он говорил о полной бессмысленности и безуспешности сопротивления туземцев, но пока легионам, продвигаясь вперед по острову, приходилось преодолевать с боями чуть ли не каждую милю. Они постоянно опасались за тылы и фланги, беспрерывно озираясь в ожидании того, что неуловимый враг внезапно налетит из засады, пожнет свой урожай смерти и тут же исчезнет, чтобы дождаться новой возможности посчитаться с захватчиками.

Даже те легионеры, которые не спали, едва подняли глаза, когда Катона ввели в коровник и вновь пристегнули цепью к остальным. Один Фигул тут же пододвинулся поближе к центуриону.

– Ты в порядке, командир?

– Со мной… все хорошо.

– Чего он хотел?

Тот же самый вопрос Фигул задавал всякий раз по возвращении центуриона от варварского вождя, и Катон улыбнулся мысли о том, что нынче стало у них обыденной темой для разговора.

• Предыдущая
• 72/101
• Следующая