Сестра милосердия - Воронова Мария - Страница 23
- Предыдущая
- 23/72
- Следующая
Эти с детства затверженные слова придали ей сил.
– И да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежит от лица Его ненавидящий Его, – закончила она в полный голос.
В переплете окна светила необычайно яркая, крупная луна. Диск ее был перекрещен ветками, обрамлен острыми зубьями осколков стекла, чудом удержавшихся в раме.
Казалось, это смотрит равнодушный дьявольский глаз.
Элеонора спустилась к своим подопечным. Все раненые были живы, хотя двое очень плохи.
Один из них метался в сильном жару, Элеонора положила ему на лоб смоченное в холодной воде полотенце.
Который теперь час? Далеко ли до рассвета? Впереди еще несколько часов неизвестности, ночью войска не будут входить в город.
– Думаю, до утра ничего не произойдет. Давайте попробуем поспать. Хотя бы уложим детей.
Вместе с несколькими молодыми женщинами они прошли в жилую часть дворца и принесли одеяла, подушки, все, что удалось найти.
Устроили детям что-то наподобие постели, и две дамы, по виду гувернантки, очень ловко уложили их. Элеонора раздала детям сухари из своего запаса.
Простые, но полезные дела всегда были для Элеоноры лучшим лекарством от тревожных размышлений.
Как только наступило затишье, все оживились, стали переговариваться, но Элеоноре не хотелось ни с кем сближаться. Она только вежливо улыбалась и, разобравшись с детьми, сразу вернулась к своим раненым.
Села в уголке, прислонилась к стене, почувствовав спиной ее холод, и погрузилась в воспоминания.
О чем хочется думать в эти тяжелые, может быть, последние часы жизни? Элеонора дала памяти полную волю, пусть сама найдет, что принесет ей успокоение.
Странно, но первым человеком, о котором она подумала, оказался доктор Воинов. Их первая совместная операция… Вот он обрабатывает руки и ободряюще улыбается ей.
Удивившись капризам своего подсознания, подсунувшего ей Константина Георгиевича в качестве последнего утешения, Элеонора все же не стала сопротивляться.
Она вспоминала свою фронтовую жизнь, и на душе действительно становилось спокойнее. В то время она жила праведно и ясно.
А когда она, заболев тифом, умирала на руках Воинова, ей было совсем не страшно. И теперь он будто рядом с ней, пришел поддержать в последний час.
В голове вдруг очень ярко возник один вечер. Они собрались в палатке докторов, топили буржуйку, и Элеонора, помнится, загляделась на пламя в прорезях дверцы. Корф хлопотал, готовил чай по какому-то претенциозному рецепту, Иван Демидович страдал без выпивки.
Разговор, как обычно, коснулся философских тем.
– Конечно, Бога нет, а человек – животное, – говорил Корф, – но та удивительная сила, которая заставляет его любить, молиться и жертвовать собой вопреки инстинкту самосохранения, эта сила и есть Бог.
Воинов улыбался ей, в неверном свете керосиновой лампы похожий на черта.
– Я предпочитаю думать, что Бог есть, – Константин Георгиевич подмигнул ей, – ибо, если его нет, мы об этом все равно никогда не узнаем.
– Слушайте вы, спорщики, – проворчал Демидыч, – сами таблетку пирамидона глотаете, и голова проходит. Разве не чудо? Чудо! А вы говорите: Бога нет!
Вспомнив этот глупый разговор, Элеонора тихонько засмеялась и почувствовала, что на душе стало спокойно. Она готова принять свою судьбу.
Перед рассветом она задремала, а проснулась от того, что все толкались, гомонили, смеялись.
– Все кончилось, в городе наши, – сказала пожилая женщина, по виду работница, и, взяв за руку девочку лет двенадцати, направилась к выходу.
Очень быстро она осталась наедине со своими ранеными. До решения их участи осталось совсем немного времени. Ночью казалось, что ожидание никогда не кончится, а теперь Элеонора с сожалением провожала каждую минуту. Сквозь открытую дверь она слышала шум на улице, звук моторов и цокот копыт, какие-то строевые команды. Нужно собраться с духом и выйти, доложить, что у нее пострадавшие. Медлить нельзя, у раненых есть шанс на спасение, только если им в самое ближайшее время окажут помощь врачи!
Она умылась и пригладила волосы, поправила юбку и надела жакетик. Зеркала не было, но, кажется, она выглядит вполне аккуратно.
За расхристанную большевичку ее по крайней мере никто не примет.
Тут в подвал вбежал человек. Элеонора узнала в нем доктора Калинина и от удивления даже пошатнулась.
– Ну? Вы как? – кричал Калинин, хватая ее за руки. – Живы все?
– Да, Николай Владимирович, пока все живы.
– А у нас все! Понимаешь? Все! Победа!
Он крепко обнял Элеонору, сразу же резко выпустил и подошел к раненым.
– Да, вижу, вижу. Ничего, сейчас в госпиталь отправим, я специально машину выпросил.
Калинин взлетел по лестнице, на улице раздался его зычный голос:
– Мужики, давай сюда! Будем выносить!
Подхватив свою сумку, Элеонора на ватных ногах вышла на улицу.
Улица была полна народу, красноармейцы под руководством Калинина выносили раненых, многие просто стояли, курили и с любопытством смотрели на нее.
И когда Элеонора робко попросила закурить, к ней со всех сторон потянулись руки с пачками папирос.
Она неумело вдохнула дым.
Запрокинула голову, подставляя лицо нежным осенним лучам солнца.
Если смотреть высоко-высоко в небо, то на минуту можно подумать, будто ничего этого не происходит, и она по-прежнему на прогулке в строю воспитанниц, и сейчас по команде классной дамы уступит дорогу прекрасному всаднику…
Было немного странно вернуться в дом, который она покинула навсегда, и снова очутиться в жизни, с которой она уже простилась.
На душе было пусто и немножко «не в фокусе», Элеонора пока не верила, что жива.
Вероятно, у нее и вид был соответствующий, потому что в карманах жакета она неожиданно обнаружила несколько кусков сахара и сухари. Прилипшие к этим подношениям крошки махорки ясно выдавали их происхождение. Солдаты, с которыми она возвращалась в город, таким манером подбодрили ее.
Элеонора села на стул и задумчиво стала грызть сахар, оглядывая свою комнату, будто впервые.
Что ж, товарищ Катерина, проповедующая свободу женщины в том числе и от быта, осталась бы ею довольна. Она даже могла бы водить сюда экскурсии.
Армейский порядок, на пружинном матрасе идеально ровная постель. В углу – простейшая деревянная табуретка. Немного чужеродным телом смотрится комод, который подарила Ксения Михайловна. Очень красивый, резной, Элеонора всегда чувствовала умиротворение, когда протирала пыль в его завитушках. Роль оконных занавесок у нее исполняли художественно вырезанные газеты.
Но в этой комнате не было никаких безделушек, никаких памятных вещиц, которые так же необходимы, чтобы передать атмосферу дома, как слова нужны, чтобы выразить мысль.
Крохотный островок уюта – салфетка на подушке, которую она связала из просроченного шовного материала. Его следовало выкинуть, и Элеонора чувствовала себя немного преступницей, оттого что употребила эти нитки в личных целях.
Единственное, что Элеоноре нравилось в своей комнате, это пол. Простой паркет елочкой, его следовало натирать мастикой, но она не умела, да и мастики было днем с огнем не достать. Приходилось мыть, как бы забывая, что это вредно для паркета.
Но влажный пол так сказочно, так тепло пах деревом, совсем как в танцевальном классе Смольного. Воспитанницам перед занятием давали специальные лейки, из которых они брызгали на пол, чтобы он не был скользким.
Вспомнив то, что никогда не вернется, она тяжело вздохнула. Все кончено. Белая армия разбита. Элеоноре нужно было или погибнуть, или отступить вместе со своими, принять горечь поражения. А она почему-то оказалась среди победителей, причем, кажется, выглядит чуть ли не героиней.
Тут она подумала про Архангельских. Им сейчас в тысячу раз тяжелее, поражение Юденича означает для них вечную разлуку с Лизой. Или нет? Возможно, теперь Петр Иванович образумится и они эмигрируют?
- Предыдущая
- 23/72
- Следующая
